В самый день взятия Владимира Крейц разбил Сераковского под Казимиржем. Польские газеты того времени осуждали Сераковского за переход его через Вислу, тем более, что у него из 7000 человек едва 1000 человек были снабжены ружьями. Между тем корпус Дверницкого, теснимый Ридигером, бросился на австрийскую границу; Ридигер остановился и протестовал; австрийцы поспешили обезоружить Дверницкого.
Узнав о неудачах Сераковского и Дверницкого, Скржинецкий, находившийся у Седлеца, отрядил из главных своих сил семи-тысячный отряд при 10 орудиях, под командою начальника главного штаба Хржановского, коему велено было спешить на выручку Дверницкого. Подойдя, никем незамеченный, к Коцку, Хржановский был однако открыт здесь партиею корпуса Крейца, который, отрядив против него отряд генерала Фези, сам двинулся к Любартову; Фези был разбит, но Крейц, соединясь с ним, настиг в Любартове отряд Хржановского, который, остановившись на левом берегу Вепржа, где не было ни мостов, ни бродов, беспечно варил кашу. Крейц, пришедший из Люблина, атаковал Любартов, занятый арьергардом неприятеля, и этим дал ему время опомниться, построиться и отступить с малой потерей на Ленчну, где сам Крейц остановился, пустив в погоню за Хржановским легкий отряд графа Алексея Петровича Толстого. Таким образом ускользнул от нас Хржановский, которого можно было превосходно покупать в реке Вепрже. Можно еще было поправить эту ошибку следующим образом: Крейцу следовало из Ленчны, усиленным маршем, следовать через Бискупице в Красностав и, перейдя здесь Вепрж по прекрасному мосту, пресечь дорогу в Замостье Хржановскому, который, двигаясь на Шедлище и Райовец описывал дугу, тогда как Крейц мог идти хордой. Дорога, по коей шел Хржановский пролегала болотами, лесами и плотинами, а Крейцу предстояло следовать по дороге гладкой и открытой. Муравьев[41] советовал предпринять это движение, но его не послушали. С своей стороны Хржановский тотчас понял опасность, которой подвергался, и, узнав о поражении Дверницкого, с неимоверной быстротой направился на Красностав; перейдя здесь реку, он сжег мост. Между тем Крейц воротился в Люблин и занялся составлением реляции, превосходящей всякое вероятие. О сражении под Любартовым, отстоявшем от меня во ста верстах, я ничего не знал; и в то время я находился в Блонках, верстах в 10-ти от дороги, по коей должен был следовать Хржановский. Если бы корпусный командир заблагорассудил предупредить меня о дальнейшем движении Хржановского, я мог бы легко преградить ему дорогу около Руколона, Краслыгина, Сургова, Заставы, где, изломав мосты и плотины, я бы его надолго задержал. Но обо мне забыли, и я был извещен о деле под Любартовым и о направлении неприятеля лишь за час пред рассветом 29 апреля. Я тотчас устремился к Избице, но неприятель, двигавшийся всю ночь, прошел уже это местечко и направлялся быстро к Старому Замостью. Я здесь соединился с графом Толстым, командовавшим авангардом нашего корпуса. Здесь сошлись четыре генерала: граф Толстой, Анреп, Шиллинг и я; так как я был старший, то граф Толстой подъехал ко мне с рапортом, но я сказал ему: «ваше дело слишком хорошо начато, чтобы я похитил у вас и начальство и успех: продолжайте, я же стану помогать вам». Если бы Замостье находилось не в 12-ти, а в 30-ти верстах, то вероятно весь неприятельский корпус, крайне утомленный, побросал бы оружие. Но Замостье было близко, и он остановился, хотя с большою потерею. Все мы разошлись, а мне вновь приказано было наблюдать за Замостьем. Тем кончился нахальный, можно сказать, поход Хржановского от Седлеца к Замостью посреди нашей армии. И здесь хотели обвинить меня и графа Толстого в том, что Хржановскому удалось спастись. К этому нужно прибавить, что за сутки до получения мною известия о появлении Хржановского в Коцке, Крейц без всякой надобности отобрал у меня финляндский драгунский полк, который потому не мог быть, ни со мною под Старым Замостьем, ни с Крейцом в Любартове. Спустя несколько дней, он отобрал у меня еще два полка казачьих и оставил меня с одним полком Киреева, в коем было не более трехсот человек.
Я не жалуюсь на Крейца[42], человека доброго, но малодушного, как в отношении своих врагов, так и в отношении своих приятелей. Он был всегда со мною хорош, и впоследствии остался таковым же, но у него был начальник штаба, барон Деллингсгаузен, зародыш Макка будущих российских войн, имевший на него неограниченное влияние. Деллингсгаузен стал делать неудовольствия Муравьеву, Пашкову, Анрепу, графу Толстому и мне; Крейц же всё молчал, как мокрая курица и извинял его в письмах своих ко мне; короче, Крейц был у него как б… на содержании. Всё, мною здесь сказанное, основано на письменных официальных документах; сам великий Деллингсгаузен не имеет документов достаточно сильных, чтобы опровергнуть те, которые у меня за подписью Крейца и за его собственною подписью.
Не могу понять почему, после остроленской победы, которую можно назвать первым кризисом в нашу пользу, вдруг оказалось столь необходимым присутствие в главной армии корпуса Крейца, коему приказано было, не ожидая смены своей Ридигером, оставить люблинское воеводство и спешить на соединение с армией? Ридигер же, который должен был сменить его, едва перешел еще границу в Устилуге и не прежде мог двинуться к Люблину, как по прибытии Кайсарова, который должен был заступить его место и иметь предметом охранение Волыни. Между тем около Замостья находился корпус Хржановского, в 80-ти верстах за Вислою корпус Дзеконского, коего передовые посты доходили до Курова и до Белжады; войсками его корпуса были сильно заняты Казимирж, Пулава и Голомб, где были мост и предмостное укрепление. Подобное повеление Крейцу могло быть объявлено ему до остроленского дела, когда готовы были всем жертвовать для усиления нашего главного корпуса, ожидавшего встречи с главными неприятельскими силами. Казалось, благоприятный исход дела должен был неминуемо изменить все обстоятельства, по крайней мере относительно поспешного выступления Крейца из Люблина до смены его Ридигером, который с своей стороны не щадил ни убеждений, ни просьб, чтобы склонить Крейца не уставлять берегов Вислы и Вепржа до своего появления в окрестностях Люблина. Если Дибич уже решился не оставлять корпуса Ридигера, состоявшего из 9000 человек при 48 орудиях, для защиты Волыни и удержания этого края от неминуемого восстания, то следовало бы ему по крайней мере присоединить его к главным силам своим, а не давать ему направления частью на Люблин, частью на Сточек и даже за Вислу, для рассеяния вновь формировавшихся неприятельских войск; эти войска, которые не могли быть сильными, должны были сами по себе рассеяться при одном известии о поражении главной польской армии, и для этой важной цели нам следовало напрягать все умственные и вещественные усилия наши. Крейц выступил 19 мая из люблинского воеводства, на защиту которого им была оставлена лишь 2-я конно-егерская дивизия, состоявшая из 1600 человек, не имевших ружей, с изнуренными лошадьми, хоперский казачий полк, Киреева полк в 300 человек, всего 2100 коней. Им надлежало наблюдать за Неприятелем на протяжении от Красностава до Завихвоста, отсюда до Бобровников, и отсюда до Коцка; кроме того надо было занять центральный пункт Люблин достаточным числом войск. Из города были вывезены Крейцом на подводах весь хлеб и овес; больных же, которых следовало перевезти в числе 1200 человек, оставили в госпиталях города, где кроме того брошено было на произвол судьбы много пороху, зарядов и оружия! Даже 48-му егерскому полку, выступившему в Россию для укомплектования себя людьми, которому ничего бы не стоило оставаться в Люблине хотя несколько лишних суток, приказано было Крейцом, невзирая на все просьбы Пашкова, остававшегося начальником в воеводстве и в городе, поспешнее выступать. Жители не помнили себя от радости и явно говорили, что на днях в город вступит польский корпус, который неминуемо возьмет в плен всех русских. Это было весьма правдоподобно.
