Сахаров вздохнул, налил третью рюмку, опрокинул, зажевал и сказал:

- Ну, то государь император, у него и ум государев... государственный.

- Да, а у наших владык за нас, молитвенников и печальников, мозг консисторский, сиречь канцелярский, впрочем, и с царем Николаем, наверное, тоже байка, - вздохнул Лаврский.

- Почему? - спросил Николай взрывчато.

- А не любит, говорят, наш помазанник божий деньги-то бросать на ветер. У него копейка на счету. Ну ладно, анекдот анекдотом, то ли был, то ли не был, а вот вы про молитвенник расскажите. Как он у вас все-таки оказался? Такие награды спроста не даются. А? Леонид Иванович?

- Да, - протянул Сахаров, - да, любопытно. Молитвенник. Очень любопытно.

Пришлось рассказать все. Лаврский слушал, опустив голову, а потом спросил:

- А вы все это не записали? Ну как же, писатель и упустили эдакое. Ведь готовая сценка из "Ревизора" или "Мертвых душ". Как это вас Лебединский учил? А? Повторите-ка, я забыл.

Николай промолчал.

Сахаров усмехнулся и сказал:

- "Ничего не говорить. Ни худого, ни хорошего. Молчание - первое условие, иначе пропали". Ах ты...

- Видите, даже хорошего тоже нельзя сказать, - зло улыбнулся Лаврский, - знает профессор, какое у нас хорошее. Говорите, с лица спал? Так что же тогда о нас-то, грешных, говорить?

- Вот так вы никому и не верите, - сказал Николай невпопад, но больно его уж взрывал тон Валерьяна.

- Нет, почему же, - пожал плечами Лаврский, - я вам, например, или Леониду Ивановичу очень даже верю.

"Да, - подумал Николай тяжело, - остер и злоязычен. Над всем смеется, а вот сочинения по богословию пишет образцовые, на пятерку. Перед всем классом читают. Как это связать?"

Он молча посмотрел на Валерьяна. А Валерьян вдруг что-то понял подошел, обнял его за плечи, вернее, только дотронулся до них и сразу же опустил руку.

- А вы не кипятитесь, Николай, - сказал он мирно, - я ведь это сам над собой смеюсь. Помните: "Жена и дети, друг, поверь, большое зло. От них все скверное у нас произошло". И ничего не попишешь, такова жизнь, дорогой! Вот выйду на место, женюсь, пойдут дети, дом для них начну строить, - он подмигнул Николаю. - Дом в два этажа. А! - да что там говорить, сам такой же - "се предел, его не перейдеши". - Он махнул рукой и отошел.

"Всегда играет, - подумал Николай. - Актер! Передо мной играет, перед Леонидом Ивановичем играет, а больше всего перед самим собой. И самое главное, каждую минуту верит в то, что говорит. И потому верит, что уж ни во что не верит. Поэтому и за богословские сочинения у него пятерка". Он взглянул на Сахарова.

А тот хмыкнул да и налил себе еще одну рюмку.

- По слабости, - объяснил он, - исключительно только по старческой слабости.

Ему недавно исполнилось 25 лет. И был он еще холост, отсюда и бабочки, и Калерия, и эти его ученики.

Владыка в дела правления не входил, а вползал. Недели две он объезжал церкви и скиты, еще неделю знакомился с архивами и текущими делами консистории и семинарии, и вдруг в одно утро все заходило и загремело в его тонких и хватких руках. Туда и сюда полетели ревизоры - духовные и светские. И направляла их рука точная и неукоснительная. Владыка многое знал и еще о большем догадывался. Черное и белое духовенство - монахи и иереи зашумели, заметались. У них заходил ум за разум от острых вопросов и неожиданных ударов. Все сходились на том, что где-то затаилось два шпиона, один консисторский, другой семинарский - но кто же? кто? Профессор догматики иеромонах Паисий - старик глупый и самонадеянный однажды остановил Николая на улице и спросил: а правда ли, что он вместе с отцом ездил встречать преосвященного аж, аж на Орловскую?

Он ответил, что правда.

И что владыка наградил его требником?

Николай ответил, что и это правда и что владыка довез его до дому в своей карете.

А иереев, других почему-то с собой не посадил?

Николай ответил, что вот это уж совсем неправда, и хотел объяснить почему, но Паисий тоном "не ври, я все и так знаю", вдруг остро в упор спросил:

- Как, и остальные иереи ехали с вами?

- Нет, они не ехали, но и я-то...

- А-а! - сухо сказал и кивнул головой Паисий и прошел мимо.

Ну что ему можно было доказать - глупому и упрямому? Николай объясняться не стал.

(Через тридцать с лишним лет Чернышевский об этом Паисий напишет так: "Стоявший ниже всех других профессоров... одаренный способностью сбиваться в выражениях так, что конец фразы противоречил ее началу... отвлекавшийся в бесконечные рассуждения глупые о всем на свете... он служил предметом смеха и для товарищей своих и для учеников".)

А через несколько дней владыка крупно поговорил с его отцом.

- Нельзя так, сударь, - кричал и стучал владыка (сударь, а не отец Александр). - Непорядок это! Небрежение! Исправьте и доложите! Я проверю.

А когда отец уже шел к выходу, вдруг крикнул:

- А в воскресенье прошу служить со мною в соборе по случаю баллотировки дворянства.

Служить с владыкой в кафедральном соборе да еще по такому случаю, было большой честью, и отец пришел домой возбужденный и просветленный.

- Вот тут-то, - сказал он сыну, - и постигается разница между властью духовной - отеческой и святой. Владыка прогневался, накричал, но тут же обласкал и приблизил. А губернские, те только орать горазды. У них небось вон какие глотки.

В тот же день отец послал за парикмахером - подправить волосы и бороду, вынул из шкафа и осмотрел недавно сшитую тонкую фиолетовую рясу из настоящего китайского шелка, отдал Фекле и приказал вычистить и погладить через тонкую тряпку бархатную скуфейку - и после, облаченный во все это, долго и величественно поворачивался перед зеркалом. И Николай через приоткрытую дверь любовался отцом - высоким, плечистым, с львиной гривой и истинно святительской бородой. Послали по знакомым - пригласить их на торжественную епископскую обедню. Монахиням, в течение трех месяцев кропотливо вышивающим новый Орлец - коврик с орлом, взмывающим над городом (его всегда стелют в церкви, если служит владыка), - строго приказали кончить все за два дня.

Отец Крылов полез на звонницу. Один из малых колоколов - тарелочек дребезжал и вроде был с трещинкой.

Отец зачем-то послал к нелюбимому им протоиерею Лебединскому пономаря Авксентия Васильевича, а сам надел широкую поповскую шляпу из соломки и, опираясь на пасторскую трость, отправился в собор послушать спевку хора. Словом, все готовились и кипели.

А затем вдруг что-то произошло. Быстро, каким-то чуть не воровским шагом вернулся Авксентий Васильевич, но не пошел в комнаты, а зашел на кухню, спросил Феклу, где хозяин, и тут же как провалился сквозь пол. А через полчаса вернулся, прошел в кабинет и щелкнул ключом. Дом замер в предчувствии и ожиданиях. Отец сидел в кабинете долго и безмолвно. Потом вышел, встретил в коридоре Николая и сказал горько:

- Я ж всегда говорил, что он тиран.

Николай промолчал, потому что не знал, о ком это, стоящая же сзади с тарелками Фекла быстро и охотно подтвердила:

- Так точно, батюшка Александр Иванович. Отец сверкнул на нее глазом и объяснил:

- Лебединский тиран. Нерон и Калигула древних! - ("Калигула никогда не спал более трех часов. Злые и честолюбцы спят мало" - было напечатано недавно в "Нижегородских ведомостях". Лебединский и верно страдал бессонницей.) - Я послал за ним - не хочет ли, мол, служить на заутренне - а он: "Скажите настоятелю, пусть он с обедней пока не беспокоится. Владыка все переменил. Я повещу, если надо. А не повещу, так и беспокоиться не о чем". Вот так, с кондачка, и поступают наши Нероны и Калигулы. И ведь не спросишь! Владыка приказал, вот и весь их сказ.

- Так, может, еще повестит, - робко предположил Николай.

- Да, жди! - фыркнул отец и прошел вслед за Феклой в столовую.

На выборах в предводители дворянства отец не служил. Служил какой-то А. А. В. - а кто он, (ученым) неизвестно (и по сю пору).