- Я учился в греко-латинской академии. Знаю из Вергилия, Сенеки, Цицерона и из прочих римских мудрецов... Много виршей разных... Арифметику Магницкого, а еще...
Рассказывая строгому барину о своих познаниях, я немного кривил душой, но мне очень надо было получить это место. Я имел честь учиться в Московской Греко- Латинской академии, однако из-за некоторых жизненных обстоятельств мне пришлось уйти оттуда, не завершив школы риторики. Так что всего курса обучения академического мне пройти не довелось. Только этот факт, вкупе с причинами моего ухода из академии, мне никак не хотелось упоминать. Я мысленно молил Господа, чтобы Андрей Родионович не стал меня расспрашивать об учебе и Господь услышал молитвы. Баташев еще раз внимательно осмотрел меня с ног до головы и крикнул, стоящему в дверях лакею.
- Фрол, отведи учителя в хоромы его. Пусть денек отдохнет...
Потом Андрей Родионович соизволил еще поговорить и со мной.
- Завтра отдыхай. В порядок себя приведи. У меня праздник тут будет, не до тебя, а уж послезавтра милости прошу... Я твой первый урок посмотрю сам, там и видно будет, что с тобой дальше делать.
Хоромы оказались до того тесными, что протиснуться между столом и лежанкой получалось лишь боком. Я протиснулся и лег. Очень болела голова, а ещё в придачу к противной боли явился холодный пот, частое сердцебиение и дрожь в коленках. Но я постарался справиться со всеми напастями и скоро уснул.
Разбудил меня пронзительный крик под окном. Я вскочил, хотел глянуть в окно, но, ударившись об угол стола, взвыл от боли. Когда с болью удалось совладать, я пробрался к крошечному окошечку своей тесной кельи и глянул на улицу. За окном начинало светать, кусты темными пятнами еще еле-еле проглядывали из серой дымки, а земля вся тонула под плотными клубами тяжелого тумана. И никого на улице не было. Я уже надумал опять забраться на жесткую лежанку, как, вдруг, заметил идущего по парку человека. На плече он нес какой-то тяжелый куль. И хотя сквозь серый туман оказалось не просто его разглядеть, но я узнал этого человека - это был тот самый модно одетый лакей, один из малочисленных знакомцев моих в этом доме.
Это раннее шествие лакея показалось мне подозрительным, и я решил за ним проследить. На улице было сыро и зябко, но меня так одолело любопытство, что я выскочил в одном исподнем, а потому скоро у меня зуб на зуб не попадал. Хорошо еще, что мне не пришлось долго бегать по утреннему саду. Лакей с ношей на плечах подошел к низенькой двери, укрытой от постороннего взгляда хозяйственными постройками, и негромко постучал. И сразу же лязгнул засов.
Приоткрылась серая дверь и на улицу выглянул сонный человек, которого я сразу признал. Это был Фрол.
- Чего тебе? - прохрипел Фрол и широко зевнул.
- Вот, - шепотом ответил лакею собеседник, поправляя на плече свою ношу. - Утопиться хотела. Еле успел её выловить. Пришлось связать и тряпку в рот сунуть.
- Проходи, - утер ладонью лицо Фрол и дверь за ними, чуть скрипнув, закрылась.
Я немного постоял в своем укрытии за развесистыми кустами, еле сдерживая дрожь от утренней свежести, и побрел в свою каморку. Где-то, совсем недалеко, начали кричать петухи. Я долго лежал с открытыми глазами, потом повернулся на левый бок, зевнул пару раз и заснул. Сладко так...
На этот раз разбудил меня громкий стук в дверь. Я вскочил с лежанки и опять больно ударился головой о полку. Когда же это кончится?!
Перед порогом стоял молодой лакей в расшитой желтыми нитками ливрее и приторно улыбался.
- К завтраку-с барин велит-с спуститься. Быстрее-с...
За накрытым столом сидели восемь человек: сам барин, две красивые женщины (особенно одна, удивительно как хороша), мальчики погодки десяти-одиннадцати лет, лысый господин с роскошными бакенбардами, хмурый капитан-поручик в потёртом мундире и еще один гость - старик лет шестидесяти горбоносый, с костистым лбом и седой, как лунь. На меня гости посмотрели разом, как на муху, объявившуюся в горнице на рождественской неделе, а хозяин буркнул.
- Вот он.
Но любопытство своё гости удовлетворили быстро и обратили взоры на господина с бакенбардами, который ёрзал от нетерпения, желая поскорей продолжить прерванный моим появлением рассказ.
- И вот этот изящный господин ловко подхватил здоровяка под руку да швырнул спиной на ковер, - торопливо заговорил нетерпеливый рассказчик. - Цирк аплодировал ему стоя. Какое же это было зрелище, господа. Он красивый и благородный стоит над поверженной тушей портового грузчика! Несколько дней весь Париж им восхищался...
- Очевидно, тот господин был знаком с приемами борьбы, описанной в книге немца Ауэрсвальда, - неожиданно даже для себя выпалил я. Мне очень захотелось, чтобы на меня опять обратили внимание. Не все, конечно, а одна из дам, та, которая, скромно опустив глаза, сидела по правую руку от хозяина усадьбы. Мне захотелось непременно увидеть эти прекрасные глаза, вот я и сунулся, вопреки всякому здравому смыслу. О, что это были за глаза...
- А ты эту книгу видел? - спросил меня господин Баташов, удивленно приподняв брови. И красавица тоже посмотрела на меня с любопытством. Я заметил это, но лучше бы мне в тот миг ослепнуть.
- И не только видел, - сказал я, медленно переводя свой гордый (мне так думалось) взгляд в сторону очей, так взбудораживших мою душу. - Я изучал эту книгу самым серьёзным образом.
Красота женщины так поразила меня, что я даже не покраснел от наглого вранья. Книга этого самого Ауэрсвальда имелась у моего друга корнета Заревского, и мы, как-то летом, даже пытались перенять оттуда немного воинственной мудрости, но эти попытки наши завершились плачевным результатом. Заревский вывихнул руку, и его маменька книгу эту от нас спрятала. Больше гравюр с диковинными приёмами видеть мне не приходилось.
- О-о-о, - округлил глаза лысый господин. - Среди нас знаток, господа! Может быть, вы соизволите осчастливить нас зрелищем сего древнего рыцарского искусства?
- Сегодня же вечером и осчастливит, - не сводил с меня пронзительно-колючих глаз Баташев. - Я подберу ему достойного соперника.
О, нас ждет великолепное зрелище! - зааплодировал лысый, а на меня, вдруг, снизошёл весь тот ужас, что минуту назад породила моя несусветная глупость. Я икнул самым неподобающим образом.
Никто за столом, кроме меня естественно, не удержался от улыбки. И даже она... Я стал судорожно думать, как бы поправить столь неприятную ситуацию, но тут почувствовал на плече чью-то сильную руку. Я резко обернулся и увидел глаза пожилого слуги, те глаза приказывали мне встать из-за стола и с полоном удалиться. Что я и сделал. Слуга, не проронив ни единого слова, препроводил меня в каморку, где меня ждало блюдо с завтраком. А где-то далеко люди весело смеялись.
Если б можно было сгореть со стыда, то я бы с радость предпочёл огонь, тем мукам воспоминаний о недавней застольной беседе.
- За что ж ты меня так, Господи?! - крикнул я в голос, взял с блюда жареную куриную ногу и нехотя откусил кусочек.
Не зря говорят, что аппетит рождается во время еды, у меня сие рождение случилось столь бурным, что все мои мрачные мысли быстро покатились куда-то на задворки сознания, уступив место удовольствию от вкусной еды.
- Будь, что будет, - решил я, вгрызаясь зубами уже в другую ногу, тоже жареную.
Насытившись, я решил пойти в сад, благо погода за окном блистала всем своим летним великолепием. Светило солнце, пели птицы, а запах трав и цветов дурманил голову. Я медленно пошел по аллее, наслаждаясь ласковым теплом, и скоро вышел к берегу огромного пруда. Пруд был столь огромен и великолепен, что я прошептал себе под нос еле слышно:
- В прохладе влажного сапфира, в стихии светлой чистоты...
Завершить поэтическую мысль мне не позволил какой-то лохматый мужик, тащивший на плече свернутую сеть.
- Посторонись-ка, барин, - сказал он мне, - а то не измазать бы...
Следом за мужиком два его товарища тащили полную корзину рыбы. Рыба в корзине лежала серебристой грудой и кое-где из последних сил шевелилась. И эти судорожные потуги умирающей в корзине рыбы, каким-то особо жирным крестом перечеркнули моё благостное настроение. И на всё летнее великолепие пала серая пелена. Я тут же вспомнил где я, кто я и зачем я здесь... Гулять мне больше не хотелось.
