— На земле мир, и в человеках благоволение, — икнул, Джонни К., из носа у него потекла розовая жидкость.

— Бога нет! — рявкнул Эдди, глотая горький двойной «Раздразни его». — Все это полная хренотень, пропаганда для крестьян, и ты это знаешь, Кит. Ты чего крутишь, парень? А ну давай, колись. Может, рекламу делаешь Папе Римскому, черт подери, а?

Кит допил «Уныние пивовара», скрестил руки на груди, громко рыгнул, закрыл глаза и усердно закивал:

— Ну да, конечно, для всех это хорошо, только не для наших вонючих интеллигентов… я вот что хочу сказать, Эдди Вираго, или как тебя там, я — рабочий класс и горжусь этим, ешь твою мышь!

— Но, Кит, — пробормотал Джонни К., — разве последний раз ты голосовал не за тори?

— Ха! — выдохнул Эдди, чуть громче, чем следовало бы, и в горле у него булькнуло.

Майлз нервно покосился на него.

— Тебя тошнит, что ли? — поинтересовался он, прикрывая рукой свой стакан.

— И не думал даже, ты, недоносок, — пролаял Кит. — И дело не в этом. Тут речь о другом.

— Господи, — вздохнула Мария, — ты что, вправду бестолочь, Кит?

— По крайней мере, я не какая-нибудь там вонючая лесбиянка, — рявкнул Кит, — в отличие от некоторых.

Эдди обнаружил, что с трудом двигает челюстью. В животе было такое ощущение, словно он проглотил стиральную машину. Каждое слово, произносимое Китом, свистело у него в ушах, будто все они начинались на «с». Это действовало на нервы. Как и до странности неприятные, хитрые и слишком близко посаженные голубые глазки Кита. Да. Он никогда раньше этого не замечал, но так оно и было, без сомнения. Теперь Эдди видел это отчетливо. И нос у него слишком большой. Господи Иисусе, какой же мерзкий ублюдок. Таких, как Кит, думал Эдди, нужно просто ставить к стенке и расстреливать. Или забивать дубинкой.

Уши Эдди горели от ярости; он глотнул «Сведи меня с ума».

— Да, такие засранцы, как ты, и начали эту поганую гражданскую войну в Испании. Ты лично, ты, паршивый фашист. И нечего вертеть башкой. Я с тобой говорю, Адольф.

— Почему мы не можем просто любить друг друга, — всхлипнул Джонни К., — почему мы не можем…

— Какие у тебя планы на Рождество, Эд? — жизнерадостно поинтересовался Майлз.

— Отвали, реакционер, — ответил Эдди.

Внезапно уронив слезу в стакан с коктейлем «Утопи мою тоску». Кит пробормотал:

— Я же говорю о бедном маленьком младенце Иисусе, он совсем один в своих маленьких яслях, только он, да паршивые коровы, да дерьмо, да солома… Совсем один на свете. Некому о нем позаботиться. Бедный малютка.

Он шумно высморкался прямо в свой галстук, зеленый в красноватую полоску.

— Ах, как мило, — оскалился Эдди, — просто чудесная рождественская проповедь! Представь, что, если деревенский викарий назовет мнимого сыночка всемогущего божества «плодом незаконной любви»? Просто очаровательно.

— Вот из-за чего вся эта хреновина в Ирландии, у вас там вообще нет никакой религии. Солнцепоклонники чертовы.

— Перебор с религией, — загремел Эдди, — вот в чем проблема! Что нам на самом деле нужно, так это организованные массы рабочего класса, — тут он вдруг осознал, что поднимается на ноги и сжимает кулак, — которые объединятся, сбросят цепи рабства и низвергнут своих подлых капиталистических угнетателей. — При этом ему отчетливо послышался шквал аплодисментов героического пролетариата.

— Это кто же тут подлый, ты, придурок? — прошипел Кит.

— Кто-то говорил про «Цепи рабства»? — спросил Майлз. — По-моему, я их уже пил.

— Рабочий класс, черт меня побери, — объявил Джонни К.

— О господи, пора по домам, — простонала Мария и потянулась за своим пальто.

Внезапно все умолкли. Только музыкальный автомат тарахтел поодаль. Майлз допил свой «Дж. Данфорт Куэйл» и закурил сигарету. Казалось, все смотрели на него — все, кроме Кита и Эдди, которые таращились друг на друга. Потом Кит качнулся вперед и закрыл руками глаза. Заплакал. Плечи его дрожали, и Джонни К. успокаивающе похлопал его по ляжке.

— Я, пожалуй, пойду, парни, — сказал Фитци, — большое спасибо за проводы.

— Ты ублюдок, — рыдал Кит, — бессердечный ублюдок, Эдди.

— А ты, — взвизгнул Эдди, — дерьмовый монотеист.

Хозяин за стойкой бара глубоко вздохнул и щелкнул пальцами. В дверях вырос чернокожий вышибала, тяжелой походкой протопал к Эдди, опустил ручищи ему на плечи и аккуратно усадил на место.

— Все в порядке, старина, — сказал ему Эдди, — Нельсон Мандела и все такое, точно? Одна пуля, один переселенец, верно?

— Не говори так, Пэдди, — сказал Кит, улыбаясь с внезапной самоуверенностью, — ты не в Белфасте, едрен батон.

Эдди снова встал, чувствуя себя до странности трезвым, абсолютно трезвым, безнадежно трезвым — более трезвым, чем если бы вовсе не пил, более трезвым, чем когда-либо в жизни, если хотите знать, но это не ваше собачье дело. В его жилах струилась чистая дистиллированная ненависть. Презрение жгло его мозг. Он открыл рот, но не мог произнести ни слова. Перед глазами все плыло, словно в жарком тумане. Каждая пора источала жар. Казалось, все в пабе смотрят на него. Он уставился на Кита и, раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг осознал, что хочет укокошить его каким-нибудь изощренным и непременно мучительным способом.

— Спокойно, Эд, — сказал Майлз, — не сходи с ума. Вот, выпей-ка «Множественный оргазм».

Эдди запрокинул голову и заголосил, обращаясь к фальшивым дубовым балкам:

— Прочь, прочь, прочь, — рассеянно повторил Майлз.

— Не удивительно, верно, ешь твою мышь? — сказали оба Кита, качая ужасными оскаленными головами.

— Что «не удивительно»? — выплюнул Эдди.

— Не удивительно, что у них там творится, в Стране лепреконов.

Четыре Джонни К. захихикали в стаканы.

— Заткните пасти, — гаркнул Эдди армии Китов, вертевшихся перед ним, как стекляшки в калейдоскопе. — Я вас предупреждаю.

— Валяй, Пэдди, — оскалились они.

Майлз допил «Миссионерскую позу» и попытался что-то сказать.

Но опоздал. Бар словно взорвался. Стаканы, пепельницы, оливки, ломтики лимона и маленькие розовые бумажные зонтики полетели в разные стороны. Кто-то взвизгнул. Музыкальный автомат подпрыгнул. Эдди обнаружил, что прижат к стене, а прямо перед ним маячит улыбающееся лицо Кита. Услышал треск ткани, когда Кит рванул его за воротник рубашки. Увидел кровь. Увидел, как Джонни К. и Рассел держат Майлза под руки. Услышал звук бьющегося стекла. Увидел, как кто-то незнакомый улыбается ему.

Губы Кита шевелились. Прикрыв глаза, он тяжело пыхтел, по щекам ходили желваки. Он плюнул Эдди в лицо.

Широкий веснушчатый лоб Кита врезался Эдди в нос. Потом Кит расправил плечи, стиснул зубы и снова ударил Эдди головой. Эдди не противился боли. Почувствовал, как непонятная сила закручивает его тело. Врезался щекой в стену. Кто-то заломил ему руку за спину. Кровь из разбитого носа мерно капала на кафельный пол. Потом его ударили под колено, и он рухнул на пол, словно собрался молиться. Брюки сзади стали мокрыми и теплыми. Где-то гудело пламя.

Эдди лежал на спине, глядя в потолок, не в силах говорить. Он попытался шевельнуть руками, но спину пронзила боль, разлилась по всему телу, так что в конце концов он уже не мог понять, откуда она взялась. Сверху на него глядели какие-то лица. Комната закружилась, сперва медленно, потом замерла, а потом опять начала набирать обороты, как карусель в огнях и грохоте музыки. Потом все вдруг стало черно-белым. Эдди сглотнул и ощутил во рту металлический соленый привкус крови. Лицо было клейкое. Словно в меду. Он подумал о Марион. В глубине своего истерзанного сознания он желал только одного: чтобы она оказалась здесь. В огне он видел ее тонкое личико, видел, как она кричит от боли, видел ее потемневшие глаза и пылающие волосы, ее руки, тянувшиеся к нему из языков пламени.