Настасья Тшмофеевна осмотрела простое командирское хозяйство, спохватилась:

— На камбузе Максимовна?

— Она.

— Ну-тко, почаевничаем с подружкой. А вас на обед ждем.

— Время уже к ужину.

— Враз и поужинаем.

Застучали по палубе каблуки низеньких туфелек.

Видно было, как она уже там, внизу, заговорила с вынырнувшим откуда-то Колей Кольцовым, и тот потерся щекой о ее плечо.

Перед глазами Алексея будто радуга крылом повела, всплеснула переливчатым разноцветьем. Даже дух затомило. Он потрогал грудь, где должно быть сердце: вроде там встрепенулась славная певучая птица. И это от ее ясного пения хорошо на душе, и будет так всегда, пока чисты помыслы, а значит, удачливы дела.

То в машинном отделении, то в матросском кубрике летал голос Настасьи Тимофеевны, сплетал кружевами знакомые, здешние и какие-то давние, не этих берегов слова.

Обед-ужин женщины готовили вместе. Пошла часть продуктов, привезенных Бажиной. И когда Алексей сел за стол, то не понял выражение лиц друзей, уже начавших есть, а потом сам ошеломленно уставился в миску и стал подольше задерживать во рту каждый глоток борща, будто это могло продлить удовольствие.

Поздно вечером он лежал на своей койке, закинув за голову руки, и вспоминал мамину деревню Березовку под Омском, широкий, поросший травой двор с колодцем посередине. Здесь важно шипели гуси, переваливались вокруг искусственного прудочка утки, за сваленными возле хлева бревнами они с дедом Игнатом находили шампиньоны. Баба Катя потом готовила из них жареху в огромной сковородке прямо здесь же, на летней печурке.

Алексей плохо помнил бабкино лицо. Привозили Алексея летом с младшим братишкой, еще до школы. Но остался в памяти утренний бабкин жест: руки в бока на крыльце, какие-то горячие слова, после которых Начинали метаться по двору дед и мать и ее сестра тетя Шура, привозившая и своих двух ребятишек, Лидку и Леньку… Вечерний запах вымытых половиц и ржаных калачей, благоговейное молчание сельчан, приходивших к бабе Кате заговаривать зубы и всякие болячки.

Он сравнивал этих двух разных женщин — свою сибирячку и Бажину, что родом откуда-то с западных северных морей (словечки у нее такие пропевались), и думал: чем они схожи?

«Отношение ко всему живущему рядом», — сложной фразой решил сам для себя Алеша и успокоился.

В дверь ящеркой проскользнул Колёк и зачастил горячим шепотом в Алехино ухо:

— Пойдем, пойдем, там такое говорят — никогда не слыхал. Ну, давай, — тянул он.

— Куда? — Алеша стал недоверчиво одеваться. — Опять розыгрыш? По носу получишь!

— Ой, Леха, такие слова, не, просто не перескажешь. Я в стихах такое не сложу. Не получится. Пойдем, у капитана послушаем.

— Ну тебя, — Алешка сел на кровать. — Придумал — подслушивать. Нехорошо как-то…

Колёк озадаченно посмотрел на него:

— А песню, когда кто-то поет, хорошо слушать? Мы ж не для подлого. Пойдем, интересной.

Они поднялись на палубу, и Коля поманил его под распахнутое окно капитанской каюты. Оттуда доносился говор. Один голос вроде Николая Петровича, только тон ребячий. Второй женский, певучий. Складный.

— Баушка, баушка, не ходи со мной до Усть-Балыка!

— Как же я, баженый детушка, не пойду? У вас праздник багрецовый. Кто обережет? Не ради красы-басы пойду.

— Баушка, там народу тьма, корреспонденты, начальство. Ну, как тебя с иконкой доглядят! Позор мне, первому капитану. Коммунист! — скажут.

— А я безухмица? Тише воды, ниже травы буду. Впотай в уголочке стану стоять. На нефть идете. Дело новое зачинаете. Оберег должон быть. Дед твой, онежский мореход Андрей Трофимович Бажин, единожды оберег не зачитал, и не вернуло его Бело море. Не хочу жану твою овдовить. Почто ты теперича изверился?

— Знаю, баушка, знаю. А люди как? Засмеют. Найдется дурной.

— Ничо. Слыхали мы мизганье собачье. Товарищи твои найденые? Штурмана, челядинки?

— Надежные. Не ходи, баушка, в Усть-Балык.

— Ох, напрокучил ты мне. Эти речи твои… Ладно уж, сделаю по-твоему. Оберег ополночь прочитаю.

— Люблю я тебя, баушка, не серчай.

— А как обратно пойдете, на Абалакском кряжке встречу. Едь припасу, как во все лета.

— Спасибо тебе, моя хорошая.

Послышался тихий поцелуй.

Алешка покосился на Гвоздика. Тот сидел с вытаращенными глазами. Алексей кивнул, и они, таясь, отползли от каюты. В рубке перевели дух.

— Это что, а?

Алексей пожал плечами, сдвинул брови.

— Она у него верующая?

— А у тебя нет?

— Не знаю, — задумался Коля. — Она давно умерла. Мамина. А у папы не было. Нет, павер-но, была, — поправился, — не знаю…

Желтый щербатый голыш луны замер над берегами. Он будто только вот окунулся там-тут в речную волну, и остались блестки, дорожкой бежали вслед за голышом, запущенным таким ловкачом, что считай лунные блинчики и не счесть их..

Белеют стены Троицкого монастыря, фронтоны бывшего коммерческого училища, ныне школы-интерната, в лимонных полосах деревянных плах мост через Туру. Справа от него в заливной части города темно, хоть и полнолуние. А просто глаз не достает туда, и Алексей только угадывает за грудой домишек, что должно стоять дальше.

На пароходе все залито мягким янтарным светом. Клотик молчит. Два алых огня загорятся на обратном пути, когда они пойдут с нефтью. Два огня ночью, два вымпела заплещутся днем — сигнал об опасном грузе.

Корпиков в своей каюте роется в рундучке, ищет записную книжку. Там у него адрес друга, что работает в Тобольском речном орсе.

— Куда запропала? — недоумевает старпом. — Всю жизнь здесь лежала. Надо же…

Придумал старпом заказать всем парадную форму. Не шутка — первыми пойдут. На виду у всех. Без формы не обойтись, но добыть ее без друга просто невозможно.

— Толя, — стучит он в переборку Шаликову, — ты не спишь?

Но Шаликов не слышит: задумался.

Нет сомнения: в институт он поступит. Морская косточка, соленым ветром просмоленная, не сбить его с курса. И очень даже удачно, что они первую нефть повезут. В такое не сразу и поверишь… А может, и медаль? Явиться бы в институт с медалью! А что?

Анатолий прыжком соскочил с кровати, затанцевал по каюте. Постепенно мысли его приобрели более реальное направление. «Завтра надо собрание комсомольское провести. Обязательства… соревнование… да и с ребятами по душам поговорить надо, собрать их вместе…»

Безмятежно спит Соломатин. Одеяло сползло на пол, обнажив на груди неумелую наколку «ФОРВАРД».

Алеша с Николаем стоят на мостике. Думают каждый о своем. Об училище, об институте, о Зинке, о завтрашнем рейсе, о всяких путях-дорогах. Незримые нити связали их в последние часы, и им кажется, что они знают друг друга и дружат давным-давно.

— Леш, а я ведь осенью в летное поступаю. — Гвоздик застенчиво смотрел на Алешку, будто боялся, что тот сейчас засмеется. — Никому не говорил. Только тебе. Летчиком я буду.

Выбрел из теплой глубины кубрика на палубу Корытов. Посопел, покрутил головой, разыскивая Алексея. Прошаркал ботинками по железным ступенькам, встал рядом, заглянул в лицо, потянул за руку. Осторожно, оглядываясь на Гвоздика, проговорил:

— Напиши обо мне стих, а? Домой пошлю. Ну, что я вроде капитан и плаваю среди нефти и льдов.

— Гена, зачем тебе?

— Для мамки. Пусть порадуется. Мне и мундир ребята обещали дать сфотографироваться. Сегодня я понял, что буду капитаном. И Бажин обещался помочь, если очень хочу. Я жилистый. Только пока все время спать хочется да колбаса свиная спится… Которая домашняя, с чесноком… Напиши, а?

— Ладно уж. Смотри, луна какая.

— Круглая. И ночь как в деревне перед сенокосом: тревожит. У меня уже все тело ломит, зудится: скорей бы ехать. Ох и понесет нас по волнам!

«По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там…» — напевает Бажин. Он тоже роется в рундучке, как старпом. Нет, не роется, а бережно перебирает дедовы реликвии: секстант, карту побережья Белого моря, косынку, толстые цветные карандаши, часы песочные… Все это Настасья Тимофеевна привезла с Бела моря, узнав, что только один из внуков пошел по мореходной линии, да и то далеко в Сибири. Приехала погостить да и осталась насовсем. Куда ей было от баженого-то, любимого?