Кумар отрешенно тряхнул курчавой головой, давая понять, что смирился и готов ко всему. Мы прошли внутрь лагеря к огромному кругу, где по ночам пылал костер. Солнце торопило свою колесницу за лесной окоем горизонта, и все радостно встретили предложение поваров сначала уделить внимание трапезе. Было странно видеть, как, грациозно опустившись на циновки, царевны отдают должное простой крестьянской пище — лепешкам, бананам, кислому молоку. Если кто-то и испытывал неловкость, то только кшатрии из эскорта Шикхандини. Они с сомнением косились на горки риса высыпанного на листья банана.
— Ты гляди, брезгуют. Оскверниться боятся наши высокородные гости, — сквозь зубы заметил Митра.
— А думаешь, ты похож сейчас на брахмана? — невинно поинтересовался я. — Любой разбойник из леса с готовностью признал бы в тебе собрата.
— Пусть мои одежды и кажутся лохмотьями, любой склонный к размышлению человек сразу отметит изысканность моих манер и благородство облика.
Все, кто это слышал, громко расхохотались. Кумар вскинул голову и с недоумением посмотрел на нас. Ему было явно не до смеха. Да и вся обстановка, вроде бы, не должна была располагать к веселью.
Шикхандини и близнецы закончили трапезу, омыли руки и приняли торжественный облик. Кшатрии подняли Кумара, который оказался лицом к лицу с властелинами, а мы расселись вокруг. Было заметно, что Кумар пытается обуздать свой страх. Ритмично расширялись его ноздри, поднималась и опускалась грудь, подчиняя поток брахмы разуму и воле. Кумар готовился к защите. Все его внутреннее существо кричало о помощи. И старые связи, эти пересохшие каналы брахмы, вдруг снова ожили, восстанавливая Кумара в нашем невидимом узоре. Воплотившись в него, я вдруг увидел бьющиеся на ветру широкие листья пальм, ступенчатые, непривычные для взора, башни храмов, тростниковые хижины на берегу бирюзового моря. А потом огонь и вода взметнулись и опали, оставив после себя лишь желтый песок с шипением и шуршанием змеящийся вокруг обломков.
— Признаешь ли ты себя виновным в том, что подстрекал крестьян нарушать законы своего сословия, призывал к смешению варн и нападению на царские земли? — грозно спросила Шикхандини.
— Эти бедные люди ни на кого не собирались нападать, — удрученно ответил Кумар. — Наши отряды уходили от Кампильи, когда кшатрийская конница атаковала их, и не они виновны в кровопролитии. Разве кто-нибудь из земледельцев мог поверить, что мудрые властители будут уничтожать тех, кто их кормит?
Кумар, как видно обуздал страх и начал безотчетно повышать голос. В его глазах появился столь хорошо мне знакомый огонь отрешенной жертвенности:
— Сказано в пророчестве Маркандеи: «В страхе перед тяжестью дани мужи-домохозяева становятся мошенниками». Вы, ваши законы и ваши кшатрии превратили людей в разбойников, заставив пренебречь добропорядочностью. И разве не о сегодняшнем подвиге доблестных кшатриев сказано: «в ход пускаются самые низкие средства, богатые алчно стремятся даже к самому ничтожному приобретению». Вспомни, о хранительница земли, дорогих твоему сердцу панчалийцев. Не их ли описал Маркандея, говоря: «жизнь бессильных становится быстротечной, блеск и величие тают, достоинство падает и редко звучат правдивые речи»? Сегодня ваши кшатрии убивали тех, кто еще не поддался тьме Калиюги. Уничтожьте добродетельных, сильных и гордых — с кем встанете против Хастинапура?
— Вы загнали людей в леса, как зверей, а могли бы сделать их творящей и оберегающей силой… — продолжал Кумар, — Вы еще можете разбить их в бою. Но кто же потом убедит оставшихся вернуться под зонт власти Друпады? Казните меня и тех, кого схватили. Тогда другие не поверят вам никогда. Можете ли вы править, теряя столько подданных? Я думаю, никто так не порадуется вашей «справедливости», как Кауравы.
— А призывы опрокинуть дхарму разве укрепляют Панчалу? Они послужили целям врагов, — сказала Шикхандини.
— Что вы знаете о моих целях? — с горечью ответил Кумар. — Для дваждырожденных богатство и власть лишены смысла. Но не можем мы бесстрастно наблюдать, как гибнет весь этот дивный мир, сотворенный богами и отданный на попечение мудрым.
— Прости, брат, но гордыня — один из самых тяжелых пороков. Какие это боги отдавали тебе или нам мир на попечение? — сказал Накула.
— А разве не об этом свидетельствует каждая строчка Сокровенных сказаний? Вековая мудрость предупреждает…
— Мы знаем пророчества! — прервал Кумара Гхатоткача? — Но твое лекарство чуть не оказалось гибельнее болезни. Разве не отяготил ты свою карму бессмысленной смертью людей, поверивших тебе?
— Нет, это была неизбежная жертва. Не было иного пути раскачать устои закона, вывести этих людей из сонной одури, заставить их мыслить и слушать.
— Но ведь Сокровенные сказания, как раз, и призывают оберегать закон. Разрушение варн, смешение людей, обрядов и традиций — один из главных признаков начала черной эры. Разве не того же вольно или невольно добивался ты на земле панчалов? — настаивал Гхатоткача.
— Не об этих низменных законах говорится в Сокровенных сказаниях. — возразил Кумар. — Ложное благочестие страшнее, чем открытое злодейство. Когда человек стоит во зле, попирая закон, то испытывает страх перед богами и смущение перед праведниками. Но если скудоумный опирается на закон и провозглашает добро, то никакой силой не вразумить его, не расширить сознание. (И продолжал горячей скороговоркой.)
Детей учат почитать старших, оберегать традиции. Разве не кшатрии, верные своей дхарме, превратили этих людей на полях в подобие послушной скотины? Разве не храмовые жрецы уверяют царей в правильности заведенных порядков? Дела с богами решаются проще некуда. Достаточно плеснуть масла в огонь и пропеть гимны, которые уже не понимает ни исполнитель, ни слушатели. Крестьяне из поколения в поколение обрабатывают одни и те же поля, даже не допуская мысли, что рождены для чего-то иного. Каким-то чудом я, Муни, Аджа вырвались из этого смертельного круга. Но остальные обречены. Не будет Калиюги в грохоте грома и сиянии молний. Будет гадостное, смердящее умирание без проблеска мысли. Царь думает лишь о сохранении трона, сановники боятся царя больше божьей кары, которая наступит или нет — неясно, а царь может выгнать из дворца в любой момент. Ну, а кшатрии оберегают все это, почитая не разум, а преданность дхарме наивысшей добродетелью. Прозревших убивают, ибо они угрожают законам. А дваждырожденные, видя все это, пытаются воспользоваться случаем, чтобы достичь своих целей. Думаете, я не вижу, как последовательно Высокая сабха подводит своих людей к источникам земной власти? Сколько риши осталось в лесных ашрамах? Зато у тронов растет число наших братьев. Они становятся сановниками и ратхинами, входят в царские семьи, но не в силах ничего изменить. Что толку улучшать управление в царствах, где никто не думает о завтрашнем дне, о соседе, не говоря уже о богах или смысле своей жизни. Помните, как сказано в пророчестве Маркандеи: «Ученики не будут следовать наставлениям учителей, а наставники станут давать богатства в долг под залог. Все люди станут жестоки в своих деяниях и подозрительны друг к другу». Разве не о ваших деяниях, о Шикхандини эти слова? Вы говорите, что делаете это во имя закона ваших прадедов. Так вспомните предостережение Маркандеи — «Будут храниться как реликвии остатки бренной плоти, и это признак конца юг». Ничего не надо сохранять. Надо разрушить старые законы. Надо дать возможность действовать тем, кто хоть и не принадлежит к высшим варнам, но еще не потерял стремления жить.
Так говорил Кумар, сгорающий в невидимом пламени гневного воодушевления. И гневом разгорались черные бездонные глаза дочери Друпады.
— И что же произойдет теперь? — шепотом спросил я Гхатоткачу, пытаясь подавить тревогу.
— Ничего, — ухмыльнулся сын ракшаси, — я думаю, его отпустят. Ведь все, что он говорил, — правда. Это чувствует каждый дваждырожденный. Конечно, если бы он попал в руки Друпады, то царь, независимо от собственного желания, должен был бы казнить его. Такова дхарма царя. Нарушить закон, значит посеять сомнения в умах кшатриев и приближенных. А это сейчас равносильно самоубийству. Но мы — члены братства — смотрим в сущность явлений, не связывая себя путами собственного невежества. Суд дваждырожденных — это проникновение в глубины сердца обвиняемого. Щит его брахмы, даже если он поднимет его, не спасет от направленной воли Накулы и Сахадевы, не говоря уж о самом Царе справедливости. Они просто взглянут туда, где рождались стремления и мысли Кумара. И если не скрывается там тень ракшаса, если помыслы и намерения его были чисты, то ничто не угрожает ему. Да и как можно просто казнить человека, наделенного такой силой и решимостью? Он нужен нам, и Юдхиштхира сделает все возможное, чтобы Кумар увидел тщетность своих попыток изменить мир на этом ложном пути.
