Так разогнал пелену моих заблуждений жрец горного храма. Но запутанные, неумелые слова здесь мои. Тот момент постижения пришел вне мыслей, просто за пеленой серого безмолвия разума вдруг вспыхнул, царапая душу, тонкий луч истины. Так под черными тучами, лежащими на горных отрогах, пробивается сияющая полоса ясного, невероятно прозрачного неба. В эти мгновения разум забывает о существовании неизменяемых форм, непроницаемых субстанций, непреодолимых границ.
Жаль только, что эти прозрения посещали меня так редко, хоть и оставались в душе сладостной болью, отблеском отгоревшей зарницы, предчувствием полноты бытия.
* * *
Теперь я стал лучше замечать, куда милосердные боги забросили мою бренную оболочку. В этом краю, изгоняющем грусть, глубинные силы земли возносили к небесам человеческое сознание быстрее, чем храмовые молитвы и медитации в ашраме Красной горы.
Поистине, эта земля была создана богами для просветления дваждырожденных. Здесь ярко светило солнце, но ветер нес прохладу ледников, заставляя кровь быстрее бежать по жилам. Широкие горизонты, открывающиеся с утесов, окаймлявших долину, сами уводили глаза и души в безбрежную глубину неба. Я поднимался на каменные уступы и, садясь на выгоревшую сухую траву, принимал позы для созерцания. В лазоревом небе безмятежно сияли изумрудные ледники. Широко раскрытыми глазами, всеми каналами своего тела я неторопливо по капле вбирал этот мир, впитывал каждый всплеск его дыхания и света. Я закрывал глаза, словно растворяясь в неге сна, следя, как отражаются в моем сердце бегущие сизые облака, режущий полет коршуна в ущелье под моими ногами и еще ниже, на самом дне — блестящая чешуя змеящегося потока.
Явленные в телесных ощущениях, тонкие силы восходили вверх по позвоночнику, плескались светлой волной у сердца, бурлили во внутренних каналах тела. А бывало, вдруг разом все эти чувства собирались в единый поток, горячий луч. Подобно жертвенному пламени вырывалась сила из ножен тела и уходила вверх, оставляя меня, озаренного и опустошенного мгновением нечеловеческого счастья.
Без печали и горечи, вообще без мыслей и желаний я вторгался в сияющие глубины своей изначальной сущности, осознавая все более явственно ПРИСУТСТВИЕ исполинской силы, разлитой в этих горах, небесах, пронизывающей каждое сердце. Я безотчетно погружался в бытие мира, полное вкрадчивой прелести и непостижимой угрозы.
Не потребовалось много времени, чтобы понять — именно Лата была центром, вокруг которого сходились лучи силы в этой заповедной долине. Она была посредником между богами и людьми (служителями храма и плосколицыми жителями ущелий), лучше любого проводника знала каждую тропку в этой стране. Не царица или хозяйка этого края, а неотъемлемая его часть, воплощение трепетных грез. Лата понимала все причуды, тайны и обещания этой горной страны. Она смеялась здесь чаще, чем в Двараке, приветствуя луч солнца, упавший к ее ногам, или подзадоривая белок, устраивающих возню на еловых ветках над ее головой. А бывало, радуга вдруг угасала на влажной поверхности зрачков, отражающих внешний мир, там открывалась тревожная глубина. Лата становилась рассеянной, иногда просто уходила в лес или храм, чтобы в одиночестве внимательней всмотреться в то, что открывалось ей.
Как отличалась апсара от женщин Хастинапура, погрязших в мелочной суете, тщеславии и зависти! Лицо Латы было всегда спокойно, но полно жизни, озарено внутренним светом мысли. Для меня она была прозрачной, отважно открытой всем ветрам этого мира. Иногда я боялся, что плоть больше не сможет удержать огонь ее души на земле и, услышав небесный зов, Лата оторвется от земли и исчезнет из моих глаз. Такие мысли посещали меня, когда апсара начинала вслушиваться в голоса, недоступные моему слуху, и становилась отстраненной, принадлежащей другому миру.
Моя богиня все чаще старалась оставаться в одиночестве. Она уходила в лес и бродила там одна с просветленным и сосредоточенным лицом, а возвратясь домой, была отстраненной и молчаливой, словно силилась что-то вспомнить. Струны земных привязанностей слабели в ее сердце, а неразличимые для моего слуха голоса звали к высоким полям брахмы, туда, куда мне не было пути. Иногда она на несколько дней заключала себя в каменную чашу храма, пытаясь в его мертвой тишине услышать неземные звуки, усиленные эхом древних сводов.
Я с тревогой следил, как металась она между храмом и сосновой рощей, иногда даже увязывался за ней, но ни разу не удалось мне различить в шуме хвои, в скрипе стволов и криках птиц голоса небожителей. Но ведь что-то сводило мою Лату с ума. Что-то грозило отнять ее у меня. Это ожидание невнятной беды чуть не обернулось в моей душе тупой ненавистью к небожителям, сделавших Лату своим инструментом. Ее жертва не приносила плодов.
Горы были по-прежнему светлы и безмятежны, и острый клинок страстей ушел понемногу в ножны спокойного размышления. Раз я не могу последовать за Латой по ее пути, решил я, то значит, следует подумать о своем. Сколько раз уже так бывало, что, честно следуя стезе собственной дхармы, я вдруг оказывался лицом к лицу с Латой. Если же идти за ней, то я все равно буду всегда опаздывать. Самое лучшее, что можно было сделать в этом положении, это постараться не вмешиваться в ее жизнь, отдавшись потоку.
Все дальше уходил я по лесным тропам от дома, наслаждаясь новообретенной силой тела. Понемногу каменистые дороги перестали сопротивляться моим ногам. Деревья и камни, наверное, признав в чужаке своего, подставляли гранитные плечи и сучковатые ладони, чтобы облегчить подъем. Дни стояли ясные, полные солнца и свежести. В один из таких дней я вдруг заметил за розовыми стволами сосен, перекрывших мне путь, зеркало лесного пруда в оправе из серебряных валунов и сине-зеленого мха. Цветущие кусты склоняли ветви прямо к воде. Над ними реяли хмельные от меда пчелы.
Я подошел поближе и услышал слабый всплеск… Прямо напротив меня в голубую чашу воды входила Лата. Она вытянула точеную ступню и коснулась воды ровными аккуратными пальчиками с такой чувственной нежностью, что у меня мурашки побежали по спине. Я впервые увидел ее обнаженной при свете солнца. До этого она казалась мне порождением лунных бликов. Но на берегу озера она была подобна молнии, ударившей с неба в пятнистый изумрудный сумрак рощи. Она тоже увидела меня и застыла в гордой, полной достоинства, позе богини. Ее чистое тело дышало естественностью и покоем, словно мой взгляд был не тяжелее цветочных лепестков, брошенных небожителями на ее кожу в знак восхищения. Я вспомнил горный ашрам и собственное униженное смущение при первой встрече с Латой. Теперь же я наблюдал за ней со спокойным любованием, сменившим юношеский трепет желания.
Мы присели на небольшой валун у самой воды. Лата одевалась и не торопясь убирала волосы красивым костяным гребнем. Светлые блики невысказанных мыслей несколько мгновений бродили по ее лицу, но потом сами собой рассеялись, и безмятежный покой вновь окутал ее фигуру, как доспехи — кшатриев.
— Я все реже вижу тебя, — сказал я Лате.
— С тех пор, как пришли вы, голоса в моем сердце замолчали. — тихо отозвалась Лата. — Но струна не порвалась. Я, ослепленная, не могу увидеть ликов небожителей. Откуда идет сила? Я не могу представить себе бога без тела и формы. Я должна видеть, слышать, осязать. Где пальцы, которые касаются струны, протянутой к моему сердцу? Где рот, говоривший со мной? Я, покорившая свои страсти, отрешившаяся от власти и богатства, жажду увидеть живой образ Хранителя мира, прикоснуться к нему, поймать выражение его глаз. Пусть бог явит форму, я заполню ее своей любовью и поверю, что это не наваждение или безумие…
Можете себе представить, как тяжело мне было все это слышать. Хоть и не было в ее стремлении к слиянию с божеством ничего чувственного, плотского, а все-таки мне было горько осознавать, как мало места в ее сердце остается для меня. Подобно прохладному горному ручью легли в мою руку ее белые пальцы. В этой руке под гладкой кожей билась упругая трепетная сила, словно необжигающий животворный огонь. И этим же огнем сияли глаза апсары. Ее взгляд, подернутый радугой неземного вдохновения, блуждал где-то за пределами моего мира. Между нами встала прозрачная стена отчужденности. И я со всем своим кшатрийским пылом ударился в эту стену. Почти непроизвольно я схватил ее за прохладные плечи, развернул лицом к себе и заговорил о любви. Я не помню, какими словами я пытался разорвать пелену майи, наброшенную на нее небожителями, но зато помню, что Лата высвободила свои гладкие плечи из моих горячих ладоней и встала. Зрачки ее глаз превратились в колючие звезды.
