— Ба-атюшки! Да с кем же вы собрались воевать? Только-только война закончилась, вы опять накликать ее хотите?! Мало ль там кровушки пролито! Я вот сейчас по домам пройду, расскажу родителям, чтоб вам задали. Ишь, вояки!

Ребята разбежались. Сбежали и мои помощники, оставив меня с кучей переломанных рогачей. Прятать их было поздно: бабушка приблизилась к распахнутым в сенцы дверям и все увидела.

— Господи! Царица небесная… — Она потянула руку креститься, но ноги подкосились, и она опустилась прямо на землю перед дверью, беспомощно взирая то на свои переломанные ухваты, то на меня, измазанного сажей.

— Зачем же ты поломал рогачи? — проговорила она наконец.

— Штык вынимал. Я сделаю тебе, бабушка, новые черенки, лучше этих. Завтра пойду на Ик и вырублю там…

— Зачем те штык занадобился?

Я рассказал, что в деревне появился враг народа. Теперь и бабушка задумалась, покачала головой. Лицо ее стало темным, настороженным. Поднявшись с земли, она отряхнула свою долгополую, как у цыганки, юбку, швырнула ногой поломанные рогачи и прошла в избу.

Она долго молчала, на вопросы мои отвечала невпопад и вообще была не похожа на себя. Взглянула на меня испытующе пристально. Будто бы хотела что-то сказать, да только вздохнула и опять смотрела куда-то в пустоту.

Пришла бабка Нюра Сокольская, остроносая и быстрая, как ворона. Она рассказала, как вражина приходил к ней брать косу, чтоб выкосить крапиву, и теперь она не знает — как быть, не заявить ли в сельсовет?

— Чего заявлять?! — оборвала ее бабушка.

— Так ведь враг…

— Пелагеи, свояченицы твоей сын… Нянчила как, помнишь?

— Дык и… Как не помнить… С Петенькой моим играли. — Покосилась она на меня, притихшего за столом, подняла фартук и стала сморкаться в него и вытирать слезы.

— Какой же он тебе враг?

— Все так говорят, — виновато глядела бабка Нюра на мою бабушку.

— Так уж и все?

— Войну, говорят, отсидел в лагерях, а теперь приполз жив-здоров, без царапинки.

— Мертвым, что ли, надо было? — еще больше сердилась бабушка.

Я не понимал ее. Может быть, она забыла про Павлика Морозова, о котором я читал ей?

— Помнишь, как Веру Копылову из горящей фермы он вынес? — спросила бабушка.

— Так он же, сказывали…

— Вынес, — продолжала бабушка, не обращая внимания на ее слова. — А сейчас у них трое детей. А Сурина женил как? Ни в какую не отдавали за Сурина Надю, говорили — голодранец. А Коленька сапоги ему дал, да еще лисью шкурку. С моим Данилкой они неделю за лисой гонялись и, чтоб не делить, Сурину ее отдали.

— Вон что…, — удивленно качала головой бабка Нюра, словно узнав большую новость. — Вон как было-то… Да, да, да… Та шкурка-то хорошо их поддержала в войну: полмешка муки за нее взяли.

— А ты говоришь — вражина.

— Да, Марфа… Писано…

На это бабушка ничего не ответила. Упрямо и вольно тряхнула головой, но забот с лица не скинула.

Когда Нюра ушла, я стал расспрашивать бабушку про врага народа. Почему он враг, если хороший, как она говорит? Бабушка отмахнулась, сказала, что я еще маленький, ничего не пойму и потому нечего мне лезть в дела взрослых.

Я побежал на озерцо. Там уже были наши ребята, они мне сообщили, что Левка прыгнул с большой ветлы вниз головой пять раз подряд. Левка был здесь и, слушая рассказ о себе, невозмутимо, словно речь шла и не о нем вовсе, точил на оселке нож. Другие ребята тоже имели при себе оружие. Вооружение продолжалось.

— Молодец, — похвалил я Левку, но он презрительно дернул веснушчатым плечом: мол, не нуждается в моих похвалах. Его маленькие быстрые глазки стали следить за мной, отыскивая повод придраться. Я понимал, что после того, как он пять раз прыгнул с ветлы вниз головой, драки нам не избежать. Только вот из-за чего, я пока не знал.

— Он Сталина бил кнутом, — сказал вдруг Левка, сурово оглядев нас. — Вошел в правление — и кнутом по портрету.

Мы все онемели.

Я не мог поверить, весь сжался, меня охватил такой ужас, будто сейчас сам получил эти удары кнутом.

— Вот гад, а! — сказал Васька Копылов и, выхватив из кармана рогатку, стал натягивать ее. — Я глаз ему выбью!

— Окна ему перебьем, чтоб убирался с хутора, — предложил Левка и стал распределять ребят, кому с какой стороны дома подойти и какие бить окна.

Тут я уже не вытерпел.

— Ну-ка ты, помолчи! — оборвал я его. — Прыгнул пять раз с ветлы и решил командовать? А сам не знаешь…

— Чего я не знаю? Чего? Ну скажи… — наскакивал Левка.

— А вот то… Выскочит он с ножом, что будешь делать?

— Разбежимся.

— Ты убежишь, быстрее всех бегаешь, а малышам как? — Я оглядел притихших малышей и предложил: — Мы закроем его. Подкрадемся к двери, петлю на пробой и палкой заткнем. Тогда хоть что можно делать.

— Спички у меня есть. — Минька Сухоручкин вытащил из кармана коробок спичек и потарахтел ими.

Ребята вопрошающе уставились на меня, а мне вдруг почему-то стало жалко «Колюшку». Я вспомнил, как он спасал из горящей фермы Минькину мать, и подумал, что если бы тогда он не спас ее, то не было бы сейчас Миньки и не тряс бы он коробочком спичек.

— А чо? — торопил меня Левка. — Подожгем и разбежимся.

— Он мать его спас, — сказал я, кивнув на Миньку. — Из горящей фермы вынес. И твоего отца женил, — уставился я на Левку. Противен он был мне тогда, так бы и дал по морде. Говорил ему со злостью: — Отец твой тогда в лаптях ходил, а Колюшка ему свои сапоги отдал, чтоб мог жениться. И лисью шкуру он вам отдал, на которую вы муки выменяли в войну.

— Врешь, — пошел на меня Левка. И не успел я ответить: «Сам врешь!», как он со всего размаха влепил мне в ухо. Я рухнул на землю, и тут же на меня бросились Левка и Минька, били, визжа от злости. А избив, ушли. Потянулись за ними и другие ребята. Борис хотел помочь мне дойти до дома, но я прогнал его: не вступился за меня, хоть был двоюродным братом, а теперь — провожать… Поскуливая от обиды, я побрел домой.

Бабушка опять начала охать и ругать меня. Я дождался, когда она успокоится, и опять стал приставать к бабушке с расспросами про врага народа, из-за которого пострадал.

— За что он Сталина бил кнутом? — Я старался привести ее в смятение, какое испытывал сам. — Вошел в правление — и кнутом по портрету.

Бабушка нахмурилась, повела осторожным взглядом по избе, словно боясь, что нас мог кто-то подслушать, и сказала:

— Мы тогда собрание проводили на общем дворе, а теленок зашел в контору. Колюшка ожег его кнутом, да по портрету задел. Стекло треснуло — вот и вся беда.

Рассказ бабушки обескуражил меня, но не надолго. «Жалеет его», — понял я и преподнес новые примеры, слышанные от ребят:

— А две скирды сгорели? А скот сдох? А ферма?

— Вот-вот все и приписали. Скирды сопрели — на него. Падеж скота от бескормицы — тоже на него. А какой он враг? Какая-то черная душа прикрылась им, послала на муку.

Это совсем уж было непонятно. Если он не враг, за что тогда его посадили? Кто прикрывался им? Что-то путает бабушка или выгораживает его, решил я. Еще раз попытался спорить с ней, но она сказала, что еще мал для таких рассуждений и пока должен все смотреть, запоминать, а потом истина сама откроется.

А она мне уже открылась, — кричал я. — Он враг народа, и ему надо мстить. Мы окна ему выбьем и дом спалим, чтоб убирался с хутора.

— А если он не враг вовсе?

— Если бы не враг, не сидел бы в тюрьме.

— Ну, раз отсидел — значит, теперь не враг уже. За что же еще мучить?

— За Сталина!

— Намучился он за Сталина.

— А пусть еще помучается, — упорствовал я, хотя постепенно начинал понимать правоту бабушки Марфы. А упорствовал потому, что сам предложил мстить ему. Пока я придумывал что-то новое, ребята слушали Левку, а не меня.

Углубившись в мои мысли, бабушка повязала платок и вроде бы разогнулась. Снова стала она решительной и гордой. Мельком взглянув на меня, распорядилась принести из погреба сало и кринку молока. Сказала так, что я не мог ослушаться, хотя лезть в сырой погреб не хотелось.