А неподалеку от Дома Союзов новый губернатор области, бывший президент Грузии, Михеил Саакашвили, возводит новый дом, такой же, каких он настроил в своем государстве. Это Дом Справедливости, нечто вроде центрального областного учреждения, где все официальные дела можно устроить быстро, эффективно, никому не давая на лапу. Это здание – символ украинских перемен, вводимых по грузинскому образцу. Постсоветская версия эффективного государства, которое в Грузии – фактически – сработало, и украинцы надеются, что такое же удастся и у них. Но в Грузии реформы Саакашвили подействовали лучше, чем сам Саакашвили, который, правда, вырвал страну из постсоветского болота и коррупции и поставил на совершенно новый уровень, но и он поддался искушению автократической власти. Из страны его изгнали, предохранившись перед возвращением, выставив ему обвинения со стороны прокуратуры. Но Украина в отчаянии, и сложно удивляться этому отчаянию. Украина желает похоронить пост-Совок раз и навсегда, пробить ей грудь колом, и ей все равно, кто этот кол в руках держит.
Поезд на север, во Львов, отходит с одесского вокзала вечером. В другую сторону – тоже. Это телепортация. Вот это в украинских поездах мне страшно нравится. Поездка продолжается, как правило, только ночь, полки в купе удобные. Все чистое и работает. Над полками имеется мягкий свет, и можно читать, сколько влезет, не опасаясь ворчания пассажиров, что им хочется спать.
Во Львов из Одессы я ехал с Вовой, пареньком двадцати двух – двадцати трех лет, и который никогда еще не выезжал из города. Совершенно никуда. Он чувствовал себя украинцем, хотя украинский язык знал чисто теоретически. Вне школы он им нигде не пользовался. Впервые в жизни он собирался увидеть иной, чем Одесса, город, иную реальность. Меня это увлекало. Допоздна я выпытывал его о том, как он представляет себе тот или иной известный мне город, а он отвечал. Я сравнивал с тем, что знал. Варшаву и Краков. к примеру, он представлял себе мало оригинально, но, похоже, интуитивно, как нечто среднее между Москвой и Берлином. Львова он представить себе не мог. Да, он слышал, что, вроде как, красивый. Говорил, с улыбкой, что вроде как даже красивее Одессы, только сам он это не верит.
Я не мог дождаться, кожа же мы доедем до Львова. Я предложил, что повожу его, более-менее, по центру. Вообще-то я сам терпеть не могу водить людей по городам, но здесь не мог удержаться – я просто обязан был увидеть, как кто-то, никогда не покидавший родной город, отреагирует на что-то совершенно незнакомое. На австрийскую архитетуру центра, на дома старого города. Столь отличные от Одессы, которая всегда мне казалась продуктом старинной версии глобализации, похожая на выставляемые "Большой Европой" города в тропиках или субтропиках, на Новый Орлеан, Батуми или Гавану.
Мы вышли из вокзала, а я ожидал его реакции. Вова осматривался по привокзальной стоянке, крошащейся то тут, то там разогретой солнцем сковороде, и ничего не говорил. А что ему было говорить: маршрутки, такси, побеленные бордюры, будки с пивом и жратвой. Украинская, постсоветская униформизация. Мы сели в трамвай, Вова все так же ничего не говорил. Въехали в Грудецкую – опять ничего. В улицу Бандеры – опять ничего, только разглядывался.
- Ну как? – не выдержал я.
- Ну, - сказал он, - немного как у нас.
Я не отзывался до тех пор, пока мы не вышли недалеко от старого города. Я провел Вову на рынок.
- И как? – спросил я.
- А ничего, - ответил тот, разглядываясь.
- Ну так как, ничего? – не сдерживался я. – Скажи что-нибудь больше.
- Ну… - отвечал тот, не понимая, что я имею в виду, - ну, да, красиво, ну… немного не так, как в Одессе, но и не сильно…
Запад и восток
Из Донбасса во Львов ездил поэт Алексей Чупа. Молодой, год рождения 1986, невысокий, блондин немного российского такого типа красоты. Когда я его в первый раз увидал, то подумал, что даже если бы встретил его на другом конце света, то сразу бы подумал, что это русский. А оказывается – вовсе даже и не русский.
Родился он и воспитывался в Макеевке, горнопромышленном городе недалеко от Донецка, но семья очень-очень давно эмигрировала туда с Галичины. Он закончил филологический факультет, но работал на макеевском коксохимическом заводе, а по вечерам устраивал в Донецке слэмы[134]. Сам рассказывает: скучно, как вермишель с постным маслом, потому что в Донецке вообще мало чего происходило.
Он немного отличался от других донетчан, потому что его интересовала Украина. Чупа участвовал в первом Майдане, там немного набрался украинского настроения: Кузьма Скрябин, Юрий Андрухович, Сергей Жадан[135] Ведь Донецк был немного похож на Одессу: город жил сам для себя и в собственном соусе. А Чупа, например, любил ездить во Львов, что для обычного донетчанина просто непонятно. Ведь известно: донетчанин знает, что Львов город красивый, но он не в состоянии понять, как можно провести сутки в поезде, чтобы увидеть какой-то там город на другом конце страны. Тогда уже в Казахстан ближе. А там ведь еще и те бандеровцы…
Для Чупы Львов был совершенно другим миром. С собой он брал своих донецких знакомых, уже на вокзале они затоваривались водкой или пивом – и отправлялись в город. Донетчане глядели по сторонам и ловили челюсти где-то возле колен. Впервые в жизни они видели город, не имеющий российско-советской формы. Они глядели на фасады жилых домов и недоверчиво качали головой. Крутились по улочкам – и вздыхали. У Чупы уже имелись свои заранее высмотренные места: забытые дворики, расхреняченные подворотни, заброшенные и забытые лестничные клетки. Ребята вылезали на крыши через валящиеся чердаки и пялились на город, отпивая из бутылок. А потом возвращались ночным в Лонецк; ехали всю ночь, целый день и дома были поздно следующей ночью. Словом – Чупа возил коллег, чтобы хоть один день они поглядели на другую, странную реальность.
А потом Чупа написал книжку о Варшаве, хотя никогда в ней не был; и вообще, выучил польский язык. Варшаву он узнавал, шастая по ней в Google Maps.
Потом Чупа написал книгу об альтернативной истории Донбасса и сделался известным во всей Украине, но тут же пришлось собирать манатки и рвать когти, потому что из России прибыли добровольцы, утверждающие, что станут защищать Донбасс от киевских националистов. А Чупа в Донбассе и так уже был отщепенцем, потому что в Донецке или Макеевке сказать, что ты поддерживал Майдан – это все равно что у нас перед Президентским Дворцом в Варшаве восхвалять Туска или молиться в штаб-квартире Движения Паликота[136].
- Отношение Донбасса к остальной части Украины было специфическим, - рассказывал мне потом уже Чупа во Львове, в который он тогда сбежал. – Оно напоминает, более-менее, отношение мужа, считающего себя тяжко работающим и до боли реалистичным, к жене, которая, по его мнению, мало того, что истеричка, так еще и спускает его тяжело заработанные копейки. Когда сделалось так, что ты либо с нами, либо против нас, - говорил он, - то я на Донбасс положил. Лично я, со своими взглядами, со своей украинскостью, в Донбассе был меньшинством. Но на "путь истинный" я никого наставлять не хотел. Ситуация стала для меня невыносимой, в связи с чем я собрал свои вещи и выехал. ДНР – это такое место, в котором я не желал жить ни минуты. А из этой самой ДНР выехать было не так-то и просто, - рассказывал Чупа. – Поезда перестали курсировать, рейсовые автобусы – тоже, опять же: страшно, что на блокпостах будут цепляться, почему это я уезжаю, вместо того, чтобы "родину защищать". А какая же это родина? Я выехал единственным путем, который тогда еще был спокойным. В пять утра сел в Макеевке в маршрутку на Бердянск. Ничего не происходило. Проехал через три блокпоста ДНР и через три украинских. Даже сумки не проверяли, только паспорт, один раз. Но я боялся. На всякий случай, удалил из телефона все эсэмэски и фотографии, все контакты переписал латиницей, потому что они были по-украински, а телефоны проверяли. На границе ДНР вошел боевик в мундире, я от страха еле живой, даю ему паспорт – а ведь он мог с ним сделать все, что угодно – а тот едва глянул и отпустил меня. Во Львове, как добрался, я землю целовал, на новую работу пришел со страшным похмельем.
