Кручусь по подразделению, болтаю с солдатами. Молодые ребята; действительно, многие с востока. Разговаривают по-русски.
- Вот что вас, по-настоящему, отличает от сепаратистов? Вы ведь смотрите те же фильмы, слушаете ту же самую музыку…
- Все так, - отвечали мне. – Просто: они предатели, сепаратисты, в своих стреляют.
В Бердянске на стене одного из зданий висел плакат, на котором Бердянск был центром нашего света. То была реклама какого-то магазина вин, карту стилизовали под пиратскую. Большое красное пятно и большая надпись "БЕРДЯНСК", а вокруг всяческие Лондончики, Парижики, Москвичики, какой-то Киевичек, Каирчик, Токиечка. Бердянск на Азовском море – центр Вселенной. Здесь, в этих приморских степях была держава хазаров, таинственного тюркского народа, чьим вероисповеданием был иудаизм; но есть и другие исследователи, которые считаются гонящимися за дешевыми сенсациями, которые утверждают, будто бы евреи-ашкенази прибыли в Европу отсюда, а не из Израиля. Здесь была отчизна булгар, и именно отсюда булгары отправились на Балканы[125]. Не говоря уже о том, что именно здесь, вроде как, была колыбель индоевропейцев, потому что об этом трубит уже каждый. Бердянск, самый пупок всего света, именно отсюда на Европу пошли все: греки, италики, кельты, германцы, славяне. Все!
Я шастал по городу. И мне здесь нравилось. Тут было одновременно и нормально, и ужасно. Как во всех постсоветских городах. Нужно было приложить усилия, чтобы хорошо себя почувствовать. Это не был архитектурно-урбанистический, вылизанный поп. Это был панк с элементами русской попсы. На главной улицы стояло здание, которое наверняка должно было изображать греческий храм. Выглядело все так, будто кто-то грабанул какой-то строительный супермаркет, вытащил оттуда все гипсовые дешевые украшения и пришпандорил их здесь. То есть, здесь были какие-то барельефы, какие-то тимпаны, кариатиды, колоннады, атланты, а вокруг валялся растасканный мусор и постсоветский микс печали, меланхолии и агрессии.
Улица вела к Азовскому морю. На Азовском море я был впервые в жизни. Глядя на карту, трудно было поверить в его морскую суть. На карте Азовское море выглядит словно озерцо, взлетевшее над Черным морем. Когда-то его так и называли: Меотийское озеро. Впрочем, Черное море и само было когда-то озером, пока не случился грандиозный катаклизм: Средиземное море, подпитанное тающими в Северной Америке ледниками, прорвало перешеек, отделяющее его от того, что впоследствии назовут Черным морем. Вода водопадом вливалась в будущее Черное море несколько десятков лет, и водопад этот равнялся нескольким сотням Ниагар, заливая прибрежные территории. Скорее всего, именно то и был библейский Потоп. Азовского моря тогда не существовало. На его дне до сих пор находятся остатки давних поселений. Но в один страшный день пришла большая вода и снесла все с поверхности земли.
Сейчас море осуществляет экспансию только как мираж. Зимними вечерами с Азовского моря понимаются холодные туманы и тянут на степи. На Бердянск, на Мариуполь и дальше: на Дикое Поле, где расположился Донбасс, со своими городками, терриконами и шахтами. Я ехал сквозь этот туман по шоссе, проложенному вдоль моря, между Мариуполем и Бердянском. Стояла ночь, и туман заполнил ее собой словно седой упырь. Пришел он совершенно неожиданно, вдруг. Прикатил с моря, словно армия привидений и духов. Я ехал сквозь этот туман, и лишь время от времени в нем появлялись военные и милицейские блокпосты.
Солдаты и сами были похожи на упырей, точнее: на замерзших зомби. Они были серыми, словно картофелины, выкопанные в новолуние. Парни спрашивали сигареты. Не сильно настырно, просто так. "Ребята, а курева у вас нет?". Мы им давали, забирали документы, поднимали оконное стекло, трясясь от холода – и ехали дальше. Над всем этим висели украинские, желто-голубые флаги. Мы ехали дальше, в темноту, в холодный азовский туман.
Под придорожной лавкой, на замерзшей утоптанной земле стоял военный грузовик. Солдаты выглядели так, как будто только что приехали. Разговаривали они на удивление тихо, их украинский язык звучал твердо, они приехали с запада страны. Ребята казались немного перепуганными, и их беспокойство каким-то образом передавалось и мне. Я спросил, не едут ли они на фронт. Те ответили, что не знают. Их вытащили из домов, откуда-то из галичанских сел под Ивано-Франковском, из-подо Львова, Мостиск и Дрогобыча, и бросили сюда, в Дикое Поле, более чем на тысячу двести километров к востоку от дома. Донбасс – это была украинская Сибирь. Вроде как и тот же самый пост-Совок, но, тем не менее, чужой мир. Восточный фронт. Практически столько же, сколько и до Донбасса, Львов отделен от Копенгагена, Триеста или Венеции. А отсюда, из Донбасса, гораздо ближе до Казахстана, чем до Львова. Потому-то они и разглядывались по этой темноте, окутавшей степь – древнюю-древнюю, скифскую, хазарскую, праиндоевропейскую, переполненную упырями, рожденными еще до начала истории, и понуро плевали себе под ноги. Разговаривать не слишком хотелось. Дым от их сигарет смешивался с холодным туманом, который захватил всю страну во владение, словно немая, призрачная орда. Они крутились между грузовиком и лавкой, пинали замерзшие комья земли, а включенные фары освещали самый край степи, начинающейся сразу же за обочиной и тянущейся потом беспрерывно до самого Тихого Океана.
Ведь это бы край не просто какой-то там степи, но самой Великой Степи. А с ней, как прекрасно знает половина Европы и половина Азии, не пошутишь. Ну, они ведь тоже это знали. В конце концов, родом они были из Галичины, из городишек, живущих по магдебургскому праву, с маленькими рыночками, соборами и узенькими улочками. И здесь, на этой пустоши размером в полмира, они испытывали, эвфемистически говоря, беспокойство. Поэтому бесстрашно пинали камушки, курили с рожами такими, что вроде как нас оно никак не колышет, но было прекрасно видно, что все это звиздеж. Все это было замечательно видно.
Перед самым последним блокпостом перед Бердянском стояла очередь, так что мы объехали его боковыми проселками, о которых солдаты, похоже, забыли. На Бердянск можно было напасть с этих проселков, и никто бы не врубился. А потому уже редкие огни, иногда цветные, банкоматы, из которых за один раз можно было снять только несколько сотен гривен, беспорядочный ритм темного города: постсоветских машин и тех, которые перегоняют с Запада или из Японии, как раньше перегоняли захваченный скот, то тут, то там неоновых вывесок – то уродливых, то даже и ничего, людей в куртках, застегнутых под самый нос, в темных головных уборах; очередей в маркетах и скучающих кассирш, которые уже устали и которые уже хотели домой; людей, стоящих на остановках, хватающих маршрутки до своих жилмассивов, где пахнет сном, теплом и испугом.
Гостиница была темно-бурой, социалистической глыбой, что стояла в центре города словно предвечный, таинственный черный монолит из Лавкрафта. Стойка администратора и главное фойе выглядели так, словно в них проводили какой-то ремонт, как будто бы им еще не успели придать форму, как вдруг оказалось, что это уже и все, что именно так и должно быть. Дело закончено, значит, так и должно было остаться. Я чувствовал себя так, будто кто-то произнес начало предложения, а потом резко прервал, на полуслове, не закончил, повернулся и ушел. А вообще-то в гостинице было холодно, темновато и пусто. В кожаных креслах фойе сидели вроде бы какие-то типы, они вроде бы как оговаривали что-то приглушенным голосом с администратором за стойкой, но гостиница, словно черная дыра, все всасывала и поглощала. Мне казалось, что я здесь единственный клиент.
