Львовский старый город выглядел тогда немного как советские микрорайоны, разве что вместо блочных домов стояли дома каменные, рассыпающиеся полный вперед, потому что Советского Союза к тому времени не было уже десять лет, он был уже лишь собственной эстетикой. Но форма была такой же самой. Балконы в домах старого города застраивали точно так же, как и в микрорайонах. Точно такое же отношение было к лестничным клеткам. И так хорошо, что Совдепия не расхерячила этот буржуазный пережиток вдребезги пополам. Весь этот старый Львов с гостиницей "Жорж", с Оперой, с ратушей, с костелами, парками и каменными домами. Но советский старый город превращался в трущобы, соединенные со скансеном. Не в что-то такое, что можно было бы удерживать при жизни в качестве памятника старины, но в нечто, что по-настоящему проржавело, состарилось и теперь умирало, теряя куски гниющей плоти и распадаясь.
Рестораны, которых тогда, через декаду после упадка СССР, было всего ничего, выглядели словно фабричные столовки, с жужжащими в жаркой тишине мухами, с официантками в голубых халатах, с официантами, отличавшимися фальшивой и подозрительной элегантностью, со счетами за соль и перец и ожиданием долгими, спокойными часами мелких тарелок с картошкой и мясом или глубоких тарелок с солянкой, бульоном или с густым, забеленным борщом.
Официанты и официантки выходили перекурить перед заведением, они выходили на старую львовскую брусчатку, хотя курить можно было и в средине, но они выходили и глядели на то, как умирает мир. Как он умирает и не находит еще новой энергии, чтобы построить что-то новое. И даже, говоря честно, идеи хотя бы на что-нибудь.
Тогда же, как, впрочем, и всегда, во Львове не любили советскости, хотя весь Львов был этой советскостью пропитан до мозга костей. А собственно, именно поэтому.
На Жолкевской, по-моему, был парикмахер. Пожилой тип в белом халате, высокий, худой, сгорбленный. Со своими ножницами в руке он походил на богомола. По крайней мере, именно таким я его запомнил. Брал он очень дешево, так что иногда я ходил к нему. Я садился в коричневое кресло, похожее на автобусное сидение, и вдыхал запах одеколона, кремов для бритья, парикмахерского мыла, глядел на все эти его кисточки для нанесения пены, на зеркало, в которое спокойно и неспешно вступала патина, на иконы на стенках, до половины покрашенных эмульсионной краской, а выше – побеленных, он же запускал свои лапки богомола с ножницами, как будто запускал электропилу, и начинал рассказывать про москалей.
Он рассказывал, что как-то раз приехали к нему москали, и вот они не знали, как пить чай в пакетиках. Липтон. Они осматривали эти пакетики, обнюхивали, и никак не могли придумать, для чего же те служат. Ну а он, такой скорый на придумки, вкрутил им, что это нужно взять в рот и запивать, глоточек за глоточком, крутым кипятком. И вот эти москали сидели, хлебали горячую воду, а из ртов у них свисали на ниточках картонки с надписью "Липтон". Или же, рассказывал, приехали к нему москали и увидели, что брюки у него со стрелочкой. И начали они страшно удивляться, это же как такое возможно, что только гляньте – поглядите, такое чудо, и начали щупать и проверять, нет ли там в средине проволочки. А я как-то спросил, почему это москали так часто к нему приезжают, раз он их так не любит, а парикмахер, чуточку подумав, что москали никогда не спрашивают, любит их кто-то или нет, а только берут и приезжают. Только что не было москаля – раз, и есть москаль. На это замечание расхохотались уже все, ожидающие в очереди на стрижку, сидящие на школьных стульчиках. За окном скрипел на выпирающих с улицы рельсах советский трамвай с рекламой пива "Черниговское" на ржавеющих бортах.
Советскость вторглась во Львов эффектно, с гиком. На танках и с ППШ в руках, но на львовян это произвело впечатление. Понятное дело, что в те времена Львов был, в основном, польско-еврейским, но украинцы здесь тоже жили, тоже все это видели, и память украинцев об этом вторжении не слишком отличается от памяти поляков. В сумме это довольно-таки несложная память о нашествии варваров. Относительно недавно на львовском рынке по случаю годовщины входа советских войск была организована выставка фотографий. Из нее следовало, что закончилась эпоха шляп, котелков и хороших манер. Что пришел москаль, неуч в сапагах, и растоптал старую, тонкую львовскую культуру. Растоптал тонкостенный фарфор чашечек в кафе и хрустальные рюмки, в которых подавали наилучшие водки Бачевского. Что началась уравниловка вниз, проводимая незрелыми простаками. Собственно говоря: ментально беспризорными детьми. Все это полностью покрывается с воспоминаниями львовских поляков, из которых, похоже, наиболее известен текст Каролины Лянцкороньской. Графини.
Утро после ночи, в ходе которой советская армия вошла во Львов, графиня Лянцкороньская вспоминает так:
"Утром я вышла за покупками. Небольшими группками по улицам крутились солдаты Красной Армии, которая уже несколько часов была в городе. "Пролетариат" и пальцем не пошевелил, чтобы выйти их приветствовать. Сами большевики никак не были похожи на радостных или гордых победителей. Мы видели плохо обмундированных людей, с землистой кожей, явно обеспокоенных, почти что испуганных. Они были как будто бы осторожными и ужасно удивленными. Надолго они останавливались перед витринами, в которых были видны остатки товаров. Только лишь дня через два стали они заходить в магазины. Вот там бывали очень даже оживлены. В моем присутствии офицер покупал погремушку. Он прикладывал ее к уху товарища, а когда та трещала, оба подпрыгивали с радостными окриками. В конце концов, они приобрели игрушку и вышли совершенно счастливые. Остолбеневший владелец магазина, минуту помолчав, обратился ко мне и беспомощно спросил:
- Да как же оно будет, проше пани? Ведь это же офицеры".
Ну да, я представлял себе большевиков во Львове. Молодых говнюков, воспитанных уже в Советском Союзе и не видевших собственными глазами ничего другого, для которых чуждыми были понятия как "живущие в пригородах" и "живущие в центре", весь этот западный шик, блеск и стиль. Вся та изысканность, которой город дышал как чем-то естественным, даже если весь этот шик, блеск и стиль ограничивались полутора – двумя – тремя десятками улиц центра. В Советском Союзе уравниловка тянула некоему, установленному собой же уровню, вызывая то, что вся эта господская, царская Россия, притворяющаяся Западом, к тому же общающаяся с собой по-французски, начала выглядеть однообразно и монотонно[63]. Та же самая толпа прохаживалась между старыми, буржуазными зданиями, между новыми народными дворцами, между корчащимися застройками пригородов, а налет советскости, который оседал на этом всем, приводил к тому, что оазличия стирались, они заключались только лишь выпячивании и выделении, а то и снижении застроек.
Я вот думаю, чувствовали ли они себя так же, как я в Западном Берлине восьмидесятых голов, куда я выехал ребенком ПНР, и в котором моя голова взорвалась. Потому что то, что я там увидел, сравнимо было только лишь с открытием нового измерения, запуска нового чувства, о существовании которого я не только не подозревал, но и представить себе не мог. Больше всего в этом всем меня удивляли не столько вывески, краски и все цветастое безумие вокруг, сколько факт, что будничность не обязана быть настырной и давящей. Что будний день не обязан быть пахотой, цель которой заключается лишь в том, чтобы хоть как-то доползти до этих двух выходных, до субботы с воскресеньем, в которые можно будет спрятаться от внешнего мира в норе и на эти несколько десятков часов о нем забыть. Еще меня удивляло то, что все происходит просто вот так, само по себе. Приводимое в движение людьми, а не каким-то исключительно милостивым Богом, управляющим всем этим миром, в котором можно было дышать, и на который можно было глядеть с удовольствием, а не заставляя себя глядеть. Эти люди казались мне совершенно иными, чем те, среди которых я родился и воспитывался. Словно другое людское племя, с иными мозгами. Меня удивляли все те будничные обряды, которые приводили этот мир в движение, удивляли встроенные в берлинцев инстинкты, с помощью которых они, за просто так, творили для себя иную реальность. И вот я думал, а жители Страны Советов, которые пришли тогда, в 1939 году, во Львов, испытывали хоть часть того, что я испытывал в Берлине, в средине восьмидесятых годов. Во всяком случае, наверняка не до конца они могли справиться с будничностью, точно так же, как поляки времен ПНР не знали, как проходить в парижское метро или пользоваться автоматическими публичными туалетами в Германии[64]. Как мне кажется, именно Лянцкороньская является источником многократно повторенного впоследствии анекдота о ночных рубашках, которые путали с вечерними платьями[65].
