Они дошли под вечер до зимовья и решили здесь ночевать. Уже и поужинали рисовой кашей с конской тушенкой, напились крепкого чая. Но Андрейченко захотелось, видимо, еще чайку. А Шустов устроился как раз у реки на тропе писать в сумерках. Андрейченко ухмыльнулся, почесывая плечо почерневшей от солнца пятерней. Крепкая загорелая шея резко выделялась, крупно вырастая из тельняшки с ослепительными полосками. Это сейчас настала пора туманов, всю раннюю весну поселок, тайгу, море подо льдом заливало безудержное, крымское, как пишут в путеводителях, солнце.
Андрейченко ступил на валун, присел, опустил в хлещущие струи реки чайник, тот почти мгновенно наполнился, вода потекла через носик. Шустов встал, подумав, что потом допишет. Вместе они поднимались к зимовью, бревенчатому домику у трех серебристых необыкновенно высоких кедров в три обхвата. «С девятиэтажный дом, наверное», – прикидывал Шустов, окидывая взглядом пышных гигантов.
В зимовье Андрейченко поставил чайник на печку, подбросил дров, чайник сразу зашипел.
– Как в бане уже, – сказал с неудовольствием милиционер Семенов, лежавший в майке на нарах, устеленных пахучими пихтовыми лапами с мягкими иголками.
– Пар костей не ломит, – ответил Андрейченко и попросил входящего Шустова дверь не закрывать. – Строчит чего-то, – сказал он, кивая на молодого лесника.
Милиционер посмотрел на лесника. Тот сел на нары напротив.
– В смысле?
– Хронику событий, соответствующе, пишет. Рапорт в высшие инстанции, – пояснил Андрейченко. Вообще словечко «соответствующе» было у него любимым, и он его всюду вставлял.
Милиционер смотрел на лесника.
– Дневник. Ну, записи, просто для себя, – неохотно объяснил Шустов, злясь на Андрейченко.
– Моя Юлька тоже такое вела, сестренка, – сказал милиционер, – разноцветными карандашами буковки писала…
Андрейченко засмеялся. Смех ржаво бился в его груди, сходящейся панцирем посередине.
– Не, мои дочки только альбомы с фоточками делали, соответствующе, – сказал он.
– В армии и я делал, – вспомнил милиционер.
– Чего? – не понял Андрейченко.
– Альбо-о-м, – ответил, потягиваясь с хрустом, милиционер.
– Дембельский?
– Ага, – сказал милиционер. – В Приморье службу тащил. В инженерных войсках. Понтоны наводили.
– Так и наш лесник уже, соответствующе, к дембелю готовится! – воскликнул Андрейченко.
– А тебе когда в СэА? – спросил милиционер.
Андрейченко снова ржаво рассмеялся.
– Парень косит, – сказал он.
– В смысле? – спросил милиционер.
– Погода нелётная, – буркнул Шустов, краснея, но в полутьме, озаряемой лишь всполохами дров сквозь щели железной печки, этого никто не увидел.
Милиционер даже привстал.
– А на нашем транспорте чё не полетел?
– Так самолет ушел дальше, рейс на Улан-Удэ. А потом уже Светайла не принимала, – чувствуя себя прогульщиком-школяром, отвечал угрюмо Шустов.
– Светайла – это кто такой?
– Начальница аэропорта, – сказал Шустов.
– Уехать-то можно было раньше, – проговорил Андрейченко, ухмыляясь. – Пожить в гостинице или на призывном пункте. И почту вертолет закидывал… Но наш пострел – всюду не поспел.
– Я был как раз в тайге, – сказал Шустов.
– И чего ты там делал?
– Смотрел, – невнятно ответил Шустов.
– Гулял! – воскликнул Андрейченко и потянулся к загрохотавшему крышкой чайнику.
Он снял чайник с печки, поставил его на дощечку на столе.
– Сыпани-ка заварочки. Да зажги уже лампу.
Шустов сунул горящую спичку под закопченное стекло, и черный гребешок фитиля занялся синеватым пламенем, потом он взял пачку грузинского чая, приподнял крышку ножом и насыпал в чайник заварки. Милиционер кашлянул в кулак.
– Это ты зря, – сказал он Шустову. – Не со своим призывом не в масть служить. У нас был один учитель, он почти до двадцати семи лет откашивал, учительствовал в самой глухомани. А потом решил в родной Новосибирск вернуться, буквально за месяц до дня рождения. И тут-то его загребли. Мальцам было плевать, что учитель и плешь на башке, – по этой плеши и огребал.
– Да, когда еще дашь по башке учителю, – отозвался Шустов.
– Сам виноват, – заключил милиционер.
– На Востоке по-другому.
– Ты что, с Востока? Азербайджанец?
Андрейченко засмеялся.
– Туркмен?
– Просто… читал, – сказал Шустов.
– И что там пишут, соответствующе? – спросил Андрейченко, растопыривая улыбкой смуглое лицо с черными густыми бровями и подставляя кружку. – Ну, плесни.
– Пишут… пишут, – отвечал Шустов, беря ручку чайника старой брезентовой рукавицей, перепачканной сажей, и наливая чай в кружку. – Пишут, что учитель – уважаемый человек. На любом учителе, даже учителе труда или физкультуры, отсветы Учителя.
– В смысле? – спросил милиционер. – Христоса?..
– У них Магомед, – сказал Андрейченко и подул в кружку, – соответствующе.
– Оба с Востока, – сказал Шустов.
– Ну… это… темные люди, – заключил милиционер. – Дикари.
– Ага, похлеще наших эвенков, – сказал Андрейченко, беря сахар, окуная его в чай.
– Нет, – сказал вдруг милиционер, – в эвенках что-то такое есть… Мне приходилось с ними общаться.
– Да что там общаться! – воскликнул лесничий. – Они у нас живут. Вон Кешка со своей Зойкой. И… – он запнулся, – Мишка… жил… или… – Он быстро отхлебнул чая, обжегся и, ругаясь, сморщился. – Падла!.. Кожа теперь слезет с нёба. – Он свирепо посмотрел на Шустова, как будто тот и был во всем виноват. – Спирт ихний кумир, и лень – вот, соответствующе, ихняя особость. Кешка чего с нами не пошел? Племяша спасать от голодной гибели? Да лень ему, и все, – говорил лесничий, ожесточенно глядя в кружку.
– Они следопыты еще те, в тайге им замены нет, – делился своими знаниями милиционер. – В городе – да, не жильцы, как говорится.
– Вот Кешка и не пошел, а он бы тут враз племяша унюхал, по маленькой ворсинке нашел бы, – проговорил Андрейченко и, оскалясь, начал дуть на чай в кружке.
– Я думаю, это вы его из своего ствола подбили, – сказал милиционер. – Мы с Колей дырявили медведицу. Из короткого ствола тут не ошибиться было. А длинный – и дал траекторию такую.
– Это еще неизвестно! – отрезал Андрейченко. – Чего на меня вешать собак. Привыкли, соответствующе…
– Ага, будем еще разбираться, конечно. Нам бы труп найти. А то забежит в болото и потонет. Главную улику унесет.
– Он сам как улика, – проговорил Шустов.
Андрейченко и милиционер посмотрели на него.
– В смысле? – спросил милиционер, морщиня покатый потный лоб с большими надбровными дугами и буравя лесника своими глазенками-пуговками.
– Не знаю, – пробормотал Шустов уклончиво.
– А чего тогда… разводишь, – буркнул Андрейченко.
– Я думаю, – сказал Шустов, – он ни в чем не виноват.
– А кто, сварщик? Кузьмич? – резко спросил Андрейченко.
Шустов пожал плечами.
– Может, и не он.
Из тайги донесся протяжный клик. Все замолчали, глядя в открытую дверь. Клик повторился.
– Лебеди на Верхних озерах, – проговорил Андрейченко.
Снова слушали тайгу. Свет лампы достигал только порога, а дальше уже стояла тьма, синеватая вверху.
– Так и кто это мог, по-твоему, устроить? Пожар-то? – напомнил милиционер, внимательно глядя на Шустова.
– Да откуда я знаю, – нетерпеливо ответил лесник и полез в карман за сигаретами.
– Тунгус, тунгус, по дурости, – убежденно сказал Андрейченко, – соответствующе.
Лицо его было ржавым от света керосинки. Как, впрочем, и лица остальных. Шустов в стекле оконца видел отражение зимовья, лампы.
– Он у тебя и канистру с керосином утащил, – напомнил лесничий.
– Тут уже какое-то намерение, а не глупость, – заметил Семенов. – Кому-то хотел отомстить?
Андрейченко кивнул.
– Кому? – не унимался Семенов, хотя уже все эти вопросы сто раз задавались и Андрейченко, и Шустову, и самому Мише Мальчакитову. Хотя, возможно, именно Семенов в допросах и не участвовал. Вел дело следователь Круглов.