– Ты мне об этом ничего не рассказывал.
– Разве? Мне казалось, рассказывал.
Я вскочила, рывком подняла велосипед, влезла на него и помчалась прочь, как можно быстрее. Петр – за мной. Догнав меня, он крикнул: «Ничего не выйдет». Увидев боковым зрением, что он собирается меня обогнать, я выпрямилась, размахнулась и выкинула правую руку в его сторону, словно шлагбаум. Петр вскрикнул и упал, теперь уже мне пришлось выуживать гравий у него из колена. Но этим дело не ограничилось: ссадина на локте, ушиб запястья, растяжение лодыжки. «Ты чокнутая», – сказал он и мрачно посмотрел на меня, еще мрачнее, чем я давеча.
«Мне очень жаль».
Он ничего не ответил.
После купания – травмы травмами, но он проплыл свои три километра кролем, а я – пару дорожек брассом, – он принял душ рядом с бассейном, я – у кабинок для переодевания, и у вертушки на выходе он вдруг спросил: «Ты поедешь со мной?»
«Легко».
Отпуск арендатора длился четыре недели. Овечья ферма находилась в самом что ни на есть сердце Франции. Там, откуда Бурбоны родом, и у департамента до сих пор их герб, прямо на краю лесного массива размером с Париж, сплошь из скальных дубов высотой по двадцать-тридцать метров.
Эту ферму подарил матери Петра на свадьбу ее отец, когда-нибудь Петр и его братья унаследуют ее вкупе с другими многочисленными землями, сельскими и лесными угодьями, лугами, лесами и виноградниками в Европе, Канаде и Южной Африке.
В первую неделю, в жаркие дни начала июля, я, в одолженных резиновых сапогах 45-го размера, внимательно рассматривала овчарню и овец, пока мне не начинало казаться, что животные таращатся на меня в ответ; делала вид, что интересуюсь сельскохозяйственными машинами и всякими прочими устройствами, которых на подобной ферме в избытке, пока однажды Петр не дал понять, что мою скуку видно невооруженным глазом; в лодочках отправилась на разведку по окрестным пастбищам и тропинкам, дошла до ближайшей деревни, где высилась романская церковь оригинальной постройки, показавшаяся мне неинтересной, топорно сработанной, а потом пустилась босиком в однодневный поход по дубраве. Основательно там заблудилась и уже смирилась с мыслью, что проведу ночь в опасном соседстве с оленями, кабанами и неясытями, как вдруг передо мной возник мужчина, до смерти напугав меня своим совершенно внезапным, бесшумным появлением, и тихо и терпеливо, демонстрируя невероятный репертуар жестов и знаков, принялся объяснять, как добраться до деревни. От него исходил едкий запах пота, он снова и снова поднимал руки, указывая во все мыслимые направления. Каждый раз, когда я кивала и говорила: Entendu, merci beaucoup, monsieur[2], он, размахивая руками, начинал очередной запутанный монолог. В конце концов я сбежала. Казалось, он только этого и ждал.
Вот и все, что я могу рассказать об окрестностях. Вообще-то у меня не было времени изучать леса и пастбища, овец и местных жителей, я ведь намеревалась в эти четыре недели написать курсовую о пьесе Беккета «Приходят и уходят», в которой всего-то 120 слов, на двух страницах, – задача, казалось бы, выполнимая, но курсовую, несмотря на краткость пьесы, следовало сделать как всегда – не меньше чем на 30 страниц. И вот тут начались сложности. Я собиралась ни много ни мало представить абсолютно новую, исключительно оригинальную интерпретацию этой пьесы и таким образом дать ощутимый толчок развитию беккетоведения. И плевать, что я закончила всего лишь первый курс. Я планировала разрешить загадку, которую Беккет загадал этой пьесой себе и всем нам, путем непрерывной медитации. Целыми днями – утром ли, вечером – я бродила в поисках разгадки по дому в туфлях на высоких каблуках, из кухни в ванную и в спальню, или босиком по гравию от дома к каменной скамье на въезде во двор, на которой долго не просидишь – неудобно. Или натягивала огромные черные резиновые сапоги 45-го размера, которых здесь стояло с десяток – видимо, все они принадлежали Вильяму, арендатору, – и мерила большими шагами, тяжело шаркая, узкую полоску травы между стеной и навозной кучей. Погружаясь при этом в скупые фразы и ремарки мастера, как в пророчества оракула. «Я докопаюсь до сути», – говорила я себе, кивая при каждом шаге, бормоча текст Беккета, как заклинание, хватая его руками, пока не приходил Петр – из овчарни или с пастбища – и не останавливал меня. Как всегда в сопровождении трех косматых собак, бордер-колли, якобы самых лучших специалистов по загону овец, прекрасно выученных, родом из самого старого, с наилучшей репутацией, питомника и центра дрессировки Великобритании, а потому понимавших только по-английски. Lie down[3] – единственная команда, которую я знала, lie down – единственная команда, которой я пользовалась в обращении с этими крайне подозрительными псинами. Как только одна из них появлялась, я кричала lie down, и она тут же падала на землю, даже если бежала к полной миске, укладывалась и смотрела на меня выжидающе и, следует признать, отнюдь не враждебно. Я не имела ни малейшего понятия, как сказать встань и иди, или делай, что хочешь, или ешь, если приспичило; Петру приходилось освобождать псов, используя сложные указания, так и оставшиеся для меня загадкой, хотя он уверял, что говорит по-английски. Собаки поднимались, делали несколько шагов, садились, подавали поочередно лапы, трижды коротко лаяли, шлепали к миске с кормом, послушно садились там и ждали. Петр хвалил их, разговаривал с ними, а потом разрешал есть. Когда я спрашивала, что он им сказал, он отвечал: «Это обратная связь, я говорю им, что они сделали хорошо, а что нужно улучшить. Апропо, – произнеся это очаровательное французское слово, он обернулся и устремил взгляд мне между бровей (он никогда не смотрел мне прямо в глаза, всегда только на брови), – ты шаркаешь тут в тени туда-сюда и пытаешься, как картошка, прорасти сама по себе. Это в высшей степени ненаучно. Откуда этой твоей интерпретации взяться? Вот первый и самый главный вопрос. На чем ты основываешься? Художник, может, и носит в себе искру таланта и способен создать что-то из своего нутра, но ученый – никогда. Нет, так плодов не добиться».
«А как же Ньютон? – возразила я. – Он ведь открыл гравитацию, наблюдая за яблоней?» (Обычно я не была такой находчивой, видимо, это упоминание плодов так быстро навело меня на мысль о яблоне.)
«О-о-о, – откликнулся Петр, – да мы тут не размениваемся по мелочам, Ньютон, ну, тогда все понятно, не смею мешать. И с нетерпением жду, многоуважаемый Исаак, вашего очередного толкования мира». Потом он что-то сказал собакам, что – я не поняла, и отправился вместе с ними, скрипя сапогами по гравию, в сторону каменной скамьи. Я смотрела ему вслед, ему и этим нечесаным псинам, которые, высунув язык, непрестанно кружили у его ног, и видела, как он открыл синий лакированный почтовый ящик, достал газету и конверт, видела, как он сунул конверт в карман брюк, сел на скамью и принялся читать газету.
Вечерело. Жара понемногу спадала. «Я хочу тебе кое-что показать, – сказал Петр, – надевай сапоги, пойдем в овчарню». Он запер собак в доме, снял с крючка фонарик, висевший у двери рядом с ключами. «Пошли». Я молча топала за ним к хлеву, мои голые ноги бултыхались при каждом шаге внутри огромных сапог и бились то о жесткий носок, то об изношенную пятку. Прежде чем открыть дверь, Петр приложил палец к губам. Приложил еще раз и только потом отодвинул деревянный засов.
В овчарне было уже темно, ягнята заблеяли в ответ на наше вторжение, что-то зашуршало, заскреблось, зафыркало, потом наступила тишина. Скоро десять. Мы с Петром сидели на корточках у двери и смотрели друг на друга, насколько это возможно в темноте. Я направила свой взгляд туда, где мне мерещились его глаза, а он уставился мне между бровей, если, конечно, мог определить, где они. Абсолютная тишина. И тут вдруг внезапно раздался сильный шум, словно на крышу овчарни, прямо над нами обрушилась мощная лавина гравия. Над нами? Нет, казалось, град бьет рядом с нами, вниз по стене, нет! – но разве это возможно? – вверх по стене. «Что это?» – едва опомнившись, спросила я. Петр включил фонарик и направил на противоположную стену. Крысы! Полчища крыс. Они носились по грубым деревянным стенам без направления, без цели, без логики. Вот, кажется, собрались наверху, под крышей. Что они там делают? Совещаются? Затихли. Действуют по плану? И вновь разряд: мчатся по стенам с бешеной скоростью, теперь в основном вниз, тысячи лап и когтей стучат, барабанят по дереву, десятки крыс добрались до пола: носятся, кружатся, сталкиваются, наскакивают друг на друга. Бегут к нам, я вскакиваю, распахиваю дверь и вылетаю наружу. Петр неторопливо выходит следом. Говорит невозмутимо: «Как началась жара, они размножились в невероятных количествах, теперь популяция, кажется, достигла максимума. Думаю, нам следует что-то предпринять».
