Отозвал он меня в сторону, стал расспрашивать: давно ли здесь? Сколько летал? С кем? Как обстановка на фронте? Ведет себя скромно, лишнего слова не скажет, и вообще, вижу, летчик рядовой, ничем особенным не выделяется. За какие же это грехи, думаю, вдруг от командира эскадрильи и к рядовому летчику? А сам между тем отвечаю:
— Да ничего! Первый раз, конечно, тяжело было. А потом облетался. Порядок.
Приглашает он меня в столовую. Пообедали, еще поговорили. Вернее, говорил-то больше я, а он все спрашивал. А потом разошлись. Так вот и состоялось наше первое знакомство.
Плохо спал я, признаться, в эту ночь. Все думал — что за человек? Повезло или неудача? А вдруг гробанет в первом же вылете? Ладно, посмотрим, решил, утро вечера мудренее.
Через день слетали мы с ним. Правда, ничего особенного не произошло, но отбомбился и отстрелялся мой командир отлично. Сам видел — мало что осталось от фашистской зенитной батареи.
А на следующий день собрал нас командир эскадрильи и стал каждый экипаж опрашивать, сколько батарей уничтожено, сколько подавлено. Ответы, конечно, самые разноречивые. Буданов хмурится, а потом говорит:
— Надо нам, товарищи, фотографировать объект после его обработки. Снимки точно покажут результаты нашей работы. А от этого, скрывать нечего, зависит и честь наша, и представление к наградам. Так вот, в эскадрилье приказано выделить один экипаж для плановой фотосъемки. Я думаю назначить Гареева — он человек хладнокровный, выдержки у него хватит.
Мой командир молчит, — значит, соглашается. Ну, думаю, влипли мы крепко. Ведь что значит фотографировать объект? Для этого надо оставаться после того, как вся эскадрилья отбомбится, и затем не спеша, строго выдерживая заданную высоту, направление и скорость, пройти над вражескими позициями. А фашистским зенитчикам больше ничего и не надо. Идеальные же условия, чтобы пристреляться по самолету, как по конусу, и сбить его третьей-четвертой очередью! Это только потом появились у нас фотокинопулеметы, которые позволяли фотографировать объекты с пикирования, во время выполнения боевого задания. А пока что установили в фюзеляже нашей «семерки» фотоаппарат подле моей кабины, зарядили пленкой — и все.
Я, грешным делом, попробовал было возразить своему командиру. Это же, говорю, верная гибель, зачем вы согласились?
А он посмотрел на меня спокойно и твердо отрезал:
— Будем фотографировать, товарищ Кирьянов. Разве вы не понимаете, что нужны доказательства? И что бы там ни случилось, мы с вами их добудем… Впрочем, если не хотите со мной летать, я могу доложить комэску.
Видать, мой взгляд был красноречивым ответом, что раз, мол, так, я своего места никому уступать не собираюсь, поэтому Гареев уже мягче закончил:
— Ну вот и хорошо. Проверьте все как следует. А то еще в ответственный момент этот фотоаппарат не сработает.
Установили мы фотокамеру, зарядили, проверили — все как следует. Ждем.
Стоял май 1943 года. На Миусе наши войска тогда готовились к наступлению. Но гитлеровцы тоже не дремали. Ведь там степь, знаете. И как наши ни маскировались, фашисты кое-что пронюхали. Пронюхали и давай в свою очередь подтягивать к району боев резервы. Наши самолеты-разведчики то и дело доносили о передвижении вражеских танков, артиллерии, пехоты. Все дороги к фронту были забиты. В ближнем тылу разгружались железнодорожные эшелоны, на фронтовые аэродромы перебазировались все новые авиационные части из тыла и с других участков. В такой обстановке работать нашему брату приходилось много. Случалось, в день по четыре, по пять вылетов делали… Вернешься, бывало, вечером, еле ноги до койки донесешь.
Так вот, в один из таких дней вылетели мы на штурмовку железнодорожной станции, на которой скопилось несколько эшелонов с военной техникой. Погода была неважная: низкая облачность. Вел нас капитан Буданов.
Командир мой, Муса Гареев, как всегда, был спокоен и молчалив. Изредка бросит слово — другое и снова замолкнет. Идет эскадрилья ровно, хорошо. Я поглядываю по сторонам, вниз и вверх. Это моя святая обязанность— зорко наблюдать за воздухом. Земля внизу— сплошной зеленый ковер. Все словно вымыто и причесано. Хорошо. Повыше нас — истребители прикрытия. Ну а когда прикрытие надежное, и лететь веселей. Проходим линию фронта. Все благополучно, разрывы зениток остались позади. Еще несколько минут — и появляется объект. На станции густо дымят три паровоза с длиннющими составами. Там уже нас заметили. Подходим ближе, становимся в круг. Встречают как полагается — огнем. Но это им не помогло. По приказу капитана Буданова разделяемся на группы, и, пока одни подавляют зенитные орудия и пулеметы, другие дают жару эшелонам.
Трижды заходил Муса на эшелон и трижды пикировал так, что аж в глазах темно становилось. Смелый, думаю, парень. Что там внизу творилось, рассказать трудно. Один эшелон хотел было отойти от станции подальше, да на полных парах ка-ак врежется в другой— сразу все вверх тормашками: видно, железнодорожники не ту стрелку перевели.
Солоно пришлось фашистам. Особенно раззадорились ребята, когда увидели, что из одного эшелона гитлеровцы пытаются выгрузить танки. Подожгли эшелон, да и танкам досталось. Последние заходы летчики делали чуть ли не вслепую. Погода, и без того, как я уже говорил, неважная, еще больше ухудшилась, поднатянуло откуда-то тьму облаков. Да еще и дымом заволокло все. Даже в кабине гарь чувствовалась.
Сделала эскадрилья свое дело, Буданов начал собирать ее, чтобы ложиться на обратный курс. Ну, а для нас самое главное еще только начиналось. Слышу, в шлемофоне голос Гареева:
— Делаю заход для фотографирования результатов.
— Хорошо, — отвечает Буданов, — пойдем медленно, догоняйте.
Тут младший лейтенант нырнул в облачность, развернулся и, вынырнув на высоте 800 метров, ровно, словно по ниточке, пошел над железнодорожными путями. Неприятная, скажу вам, это вещь, когда по тебе бьют зенитки, а ты летишь словно на параде, не делая никакого маневра. Я думал только о том, когда же наконец мой командир отвалит в сторону. Ну и железные же нервы!
Вдруг чувствую, самолет тряхнуло и бросило в сторону. Гареев едва его выровнял. Как потом выяснилось, снаряд вражеской зенитки разорвался рядом, повредил мотор и рацию. Но тогда я, конечно, ничего этого не знал, и с тревогой спрашиваю у младшего лейтенанта, в чем дело.
— Ничего, ничего — фотографирование закончил, будем догонять своих.
Ответил спокойно, но я-то чувствую, что и скорость он теряет и высоту. Воздушный стрелок, конечно, не летчик, но многое в управлении самолетом понимает и, естественно, случись что в воздухе, чувствует себя неприятно. В таких случаях все зависит от летчика, от его выдержки и умения, а стрелок вольно или невольно становится критиком его действий, как правило, объективно, а подчас строит догадки и предположения.
Вот в таком положении очутился и я. Ну, думаю, с другими и не такое бывало, как-нибудь дотянет. И действительно, маскируясь облаками, командир мой идет к линии фронта. И все бы ничего, так надо же, откуда ни возьмись — пара фашистских «мессеров» (так мы называли для краткости «Мессершмитт-109»). Прикрылись они тоже облачностью и подобрались незамеченными. Едва я успел доложить Гарееву, как они уже пошли в атаку, как всегда, с хвоста, и я поспешно схватился за пулемет. Два истребителя против штурмовика, у которого к тому же поврежден мотор, дело не шуточное. Я, конечно, понимал это. А тут еще, как на зло, облака кончились и солнце ярко светит, — значит, прикрыться летчику нечем. Признаться, отругал я тогда крепко дневное светило и нажал на гашетки.
На первом заходе фашистские истребители промахнулись. Я увидел, как оба они, отвалив в сторону, взмыли ввысь. Значит, теперь пойдут в атаку сверху.
— Спокойно, Александр! Иду на снижение, бей по ведущему, — услышал я голос Гареева. (Впервые назвал он меня по имени.)
Теперь самолет уже шел на бреющем. Внизу все слилось в сплошное, удивительно ровное серо-зеленое поле, стремительно, с головокружительной быстротой убегавшее назад из-под хвоста. Не раз я слышал о случаях, когда вражеские истребители, атакуя сверху низко идущий самолет, не успевали выйти из пикирования и врезались в землю. «А вдруг и сейчас…» — подумал я, хотя, честно говоря, на такой счастливый исход мало надеялся.
