В связи с работой комиссии по делу Фаркаша И. Ковач доверительно говорил 30 марта Андропову о намерении провести расследование этого дела «как можно организованнее и не дать ему возможность переложить свою вину на т. Ракоши»[23]. Тем не менее к середине мая комиссией был собран огромный материал, компрометирующий и первого секретаря партии. В этих условиях даже такой влиятельный в Политбюро человек, как Эрнё Герё, не пытался направить ход работы комиссии в более «спокойное» русло, вероятно понимая, что при существующем в высших кругах партии раскладе сил может сложиться ситуация, когда сохранить Ракоши в роли лидера окажется невозможным, поэтому более надежна выжидательная позиция; поплыв же «против течения», можно лишь усугубить собственное и без того непростое положение. Инстинкт самосохранения, таким образом, оказывался сильнее личной преданности вождю; все больше людей в руководстве было внутренне готово к тому, чтобы пожертвовать первым секретарем партии ради спасения системы и сохранения своего статуса. Более того, из бесед этих людей с Андроповым подчас отчетливо прочитывается их подспудное стремление ускорить развязку в деле Ракоши. Лица из ближайшего окружения первого секретаря, осознавая его крайнюю непопулярность и очевидную политическую обреченность, сначала очень осторожно, а затем все более открыто и решительно совершали «подкоп» под Ракоши, формировали против него мнение советской дипломатии, а значит, и официальной Москвы. Рассказывая послу об утрате первым секретарем партии интереса к насущным экономическим проблемам, о нарушениях им коллегиальности, о его консерватизме, о который разбиваются любые начинания, эти люди не просто хотели через посольство склонить Москву повлиять надлежащим образом на лидера ВПТ. Они шли дальше, стремясь заранее осторожно прозондировать почву: а как поведут себя в Кремле, если вдруг обнаружат, что об избавлении от Ракоши начинают уже подумывать даже в венгерском Политбюро. В атмосфере, сложившейся после XX съезда КПСС, мысль о «дворцовом перевороте» уже не была утопией – позиции вождя значительно ослабли. Хотя Ковач и жаловался Андропову, что в Политбюро пока мало людей, способных возражать Ракоши, на самом деле именно под давлением своих соратников первый секретарь выступил 18 мая на будапештском партактиве с непривычно острой самокритикой, публично признав свою ответственность за культ личности и репрессии. Об ослаблении позиций свидетельствовало и многое другое. Ракоши так и не смог воспрепятствовать следствию по делу Фаркаша, чреватому крайне нежелательным исходом для него самого, как и не сумел воспротивиться выдвижению кандидатур своих политических оппонентов в ЦК (правильнее: ЦР – Центральном Руководстве) и Политбюро. Проблема могла заключаться лишь в негативной реакции Кремля на несогласованную акцию. Перед лицом, однако, был свежий пример Болгарии, где в апреле с согласия руководства КПСС потеснили с руководящих постов В. Червенкова.
Как бы то ни было, в Москве упорно продолжали делать ставку на действующего лидера. Ситуация в Венгрии по-прежнему не вызывала слишком больших беспокойств и вопрос об изменениях в ее руководстве пока еще не воспринимался как неотложный. Андропов, как и подобало послу, следовал линии центра. В сохранении Ракоши у власти он видел гарантию стабильности в Венгрии и именно в таком духе формировал мнение в Кремле и на Смоленской площади, подкрепляя, таким образом, свежими аргументами давно сложившуюся позицию Москвы. В силу этого он с немалой настороженностью воспринял политическую активизацию Кадара, расценив его предполагаемое восстановление в Политбюро как «серьезную уступку правым и демагогическим элементам», угрожающую единству партии, а потому совсем нежелательную для дела построения социализма в Венгрии[24]. О своих опасениях посол сообщил в Москву. В Кремле к его сообщению отнеслись весьма серьезно: Президиум ЦК 3 мая рассмотрел телеграмму Андропова и поручил курировавшему международные связи КПСС М. А. Суслову углубленно изучить положение дел в Венгрии[25]. Позиция Андропова, занятая в отношении Кадара, вдребезги разбивает довольно распространенный у нас миф о том, что будущий умеренный прагматик и реформатор Я. Кадар был едва ли не выдвиженцем советского посла. Этому мифу отдал дань и влиятельный в свое время либеральный партократ академик Г. А. Арбатов, не удосужившийся перед написанием своих многократно издававшихся мемуаров хотя бы бегло просмотреть донесения Андропова из Будапешта, к тому времени уже изданные[26].
М. Ракоши и Э. Герё беседуют в ходе заседания
Еще недавно всесильный в Венгрии Ракоши не мог не ощущать напряженности вокруг своей персоны. Начав терять опору в лице ближайших соратников, он рассчитывал теперь, прежде всего, на поддержку Москвы и видел главного своего союзника именно в Андропове. «Ракоши чувствовал надвигавшуюся опасность, судорожно искал выход, пытался советоваться с Москвой… неоднократно обращался за помощью к нашему послу в Будапеште Ю. В. Андропову, интересовался его личным мнением», – вспоминает Крючков[27].
Для того чтобы на месте разобраться в ситуации и дать рекомендации венгерским коллегам, 7 июня в Будапешт прибыл член Президиума ЦК КПСС М. А. Суслов. В отличие от Андропова, упорно нагнетавшего страсти вокруг Кадара, он счел, что активность этого ветерана партии не представляет угрозы для власти. «После длительной беседы с Кадаром, – сообщал Суслов в Москву, – я сомневаюсь, что он отрицательно настроен против СССР. Введение же его в Политбюро значительно успокоит часть недовольных, а самого Кадара морально свяжет»[28]. В сравнении с донесениями посольства его информация, переданная в ЦК КПСС накануне отъезда из Венгрии, 13 июня, вообще отличается большей сдержанностью в оценке масштабов «правой» опасности. Вместе с тем Суслов тоже не хотел компрометации Ракоши, видя в этом подрыв авторитета всего партийного руководства, а потому с немалой тревогой воспринял ход работы комиссии по «делу Фаркаша», слишком далеко, по его мнению, зашедшей в своих разоблачениях. Ему удалось убедить своих венгерских коллег отказаться от первоначальной идеи рассмотреть это дело на специальном пленуме ЦК без постановки на нем других вопросов, а значит, сконцентрировать на этом деле все внимание общественного мнения.
Из лидеров «народно-демократических стран» Ракоши в свое время проявлял особое усердие в антиюгославской кампании, направляемой из Кремля: ему нужно было оправдаться перед Сталиным за свою прежнюю близость с югославским руководством. Именно «дело Райка» дало ей наиболее мощный толчок, привело к эскалации обвинений против Тито и его команды. Основываясь на этом деле, в ноябре 1949 года второе совещание Коминформа приняло известную резолюцию «Югославская компартия во власти убийц и шпионов». После всего этого не кажется удивительным, что в ходе июньской 1956 года встречи с Хрущевым Тито дал понять, что не склонен идти на сближение с Венгрией, пока
Ракоши находится у власти. Но и после этого Москва не сразу пересмотрела свои установки, не видя альтернативы Ракоши. Рабочая встреча Хрущева с руководителями братских партий 22–23 июня подтвердила это. Первый секретарь ЦК ВПТ вернулся из Москвы в Будапешт, не разуверенный в поддержке своей персоны советским руководством – в момент, когда он особенно в ней нуждался. Лишь последующее развитие событий заставило Кремль, причем очень скоро, пересмотреть свои позиции.
С начала июня все больше хлопот доставлял венгерскому руководству молодежный дискуссионный клуб – Кружок Петёфи. Острые споры по самым жгучим проблемам, волновавшим венгерское общество, начали выходить из-под контроля властей. Советские дипломаты бывали на дискуссиях, но чаще узнавали о происходящем из бесед с их участниками и свидетелями. Круг постоянных информаторов посольства был очень узок. Как правило, это были те, кто причислялся Андроповым к категории «наших друзей», – не просто люди активной просоветской ориентации, но приверженцы охранительной, контрреформаторской линии из числа партийных и государственных функционеров высшего и среднего звена, реже деятелей культуры. Некоторые из этих людей с окончанием войны вернулись на родину после долгих лет жизни в СССР и много сделали для насаждения в Венгрии сталинской модели. Происходившее на Кружке Петёфи они воспринимали как разрушение устоев, что, в свою очередь, влияло на содержание и тональность поступавших в Москву донесений. Бывали случаи, когда, встречаясь с советскими дипломатами, венгры, не из числа постоянных информаторов посольства, обращали их внимание на то, что ограниченность круга общения не может не вести к получению односторонней, тенденциозно поданной информации, заимствованию предвзятых трактовок. Между тем круг общения был, конечно, совсем не случаен, доверия удостаивались люди идейно и политически близкие. В решающей же мере восприятие советскими дипломатами событий общественной жизни Венгрии (таких, как дискуссии Кружка Петёфи) и их оценка предопределялись, конечно же, не узостью круга общения, а общей политико-идеологической линией Москвы, которая, в свою очередь, вырабатывалась с учетом информации, поступавшей из посольства, и, как уже отмечалось, унаследованными от сталинской эпохи идеологическими стереотипами – характерны в этой связи одномерность оценок и частое использование в донесениях таких устойчивых стереотипов, языковых клише, как «враждебные элементы», «чуждые взгляды», «честные коммунисты» и т. д. Говоря же о круге общения, стоит заметить, что он был достаточно широк для того, чтобы Андропов мог оценить остроту ситуации, почувствовать угрозу для режима.
