Я вцепился в ручку на дверце. Прижимался лбом к спинке переднего сиденья. Боялся: если разожму пальцы, меня выбросит из другой дверцы. Кажется, я слышал крики мисс Сунь, но они потонули в грохоте двигателя и шуме ветра.
Это продолжалось, наверное, около семи секунд. В автомобиле, потерявшем управление, семь секунд — срок мучительно-долгий; ничто не ввергает в такой ужас, как ощущение, что время твоей жизни истекает. Я никогда еще не чувствовал такой беспомощности и безысходности.
И потому, когда машина вдруг замерла, я удивился. Она завалилась на бок. А могла бы и опрокинуться, если бы не местный грунт — глубокий песок пополам с камешками. Чтобы открыть дверцу, пришлось нажать на нее плечом. Клубы пыли еще не улеглись. Разодранная покрышка заднего правого колеса отчетливо шипела.
Я, шатаясь, побрел прочь — чем дальше от «галанта», тем лучше. Увидел Фу и Сунь: они пыхтели и откашливались. Сунь мелко дрожала. У Фу лицо было огорошенное и скорбное: он рассмотрел, что сталось с машиной. От хромировки ничего не осталось, решетка радиатора и обод руля погнуты, дверцы искорежены. К тому же до шоссе пятьдесят ярдов. Машина глубоко завязла в куче гравия среди пустыни. Прямо не верилось, что солнце продолжает светить, как ни в чем ни бывало.
Фу захохотал. Это был скорее кашель, выражающий панический ужас, взывающий: «О Боже, что теперь делать?»
Никто не говорил ни слова. Сообразив, что выжили, мы впали в неописуемое истерическое возбуждение. Фу, хромая, подошел ко мне, улыбнулся и прикоснулся к моей щеке. Палец у него был в крови. Выбираясь из машины, я даже не задумывался, получил ли я травму. А что, запросто. Я осмотрел свое тело, пощупал его. Очки разбились, поранив щеку осколками, но порез неопасный — или, во всяком случае, не очень глубокий. На лбу шишка. Шея ноет. Запястье болит. Но в принципе все в норме.
Меня взбесило, что такое случилось солнечным днем на сухой дороге, в самом начале поездки. Теперь мы застряли — а все потому, что Фу такой бестолковый. Зачем он так гнал? Но и я виноват — надо было вовремя сделать ему замечание.
Фу достал лопату и начал откапывать машину. Зачем старается? На трех колесах мы далеко не уедем. Казалось, дело безнадежное. Я уже подумывал: «Все, забираю сумку и еду автостопом». Но в какую сторону направиться? Что ж, Фу сам навлек на себя беду, пусть сам и выпутывается. Я не мог себе представить, как теперь вытаскивать «галант» назад на шоссе. Оглядевшись по сторонам, я подумал: «Мы в одном из самых безлюдных мест на планете».
Некоторое время мы копали по очереди, но, казалось, эффект был чисто — косметический. Правда, автомобиль постепенно становился виден из-под песка — но с каждой минутой казался все более искалеченным.
На шоссе появились несколько бурых грузовиков. Ехали они медленно, через силу. Несколько часов назад мы их обогнали.
— Давайте их остановим, — сказал я.
— Не надо, — возразил Фу.
Такова уж китайская гордость. Фу помотал головой, сделал мне знак: «Не ходите». Он знал: в грузовиках едут тибетцы. Он вконец потеряет лицо, если эти дикари увидят, как глупо он повел себя за рулем. Фу было нечем оправдываться.
— Вернитесь, — сказал Фу. — Помогите мне копать.
Но я даже не оглянулся. Я помахал приближающимся грузовикам, и, к моей радости, они затормозили. Это была колонна из трех машин. Припарковавшись, тибетцы в своих хлопающих на ветру халатах медленно приблизились по пустыне, удовлетворенно подсмеиваясь над накренившейся машиной и над Фу, который копал, стоя на коленях. Тибетцев было семеро. Они были в страшно засаленных обносках, но меня успокоил их смех, их потертые ботинки, их приплюснутые шапки; спасители и должны выглядеть ординарно.
Я достал свой «Список полезных тибетских фраз» и заглянул в него.
— Tashi deleg! («здравствуйте, удачи вам») — произнес я.
Они ответили на приветствие и опять засмеялись.
Я указал рукой на машину:
— Уарро mindoo («это нехорошо»).
Они кивнули и что-то ответили. Верно, — говорили они. — Очень нехорошо.
— Nga Amayriga nay ray («я американец»), — продолжал я.
— Amayriga, Amayriga! — повторили, они.
Я снова заглянул в список и набрел на нужную фразу.
— Nga Lhasa la drogi yin («я еду в Лхасу»), — сказал я.
Тем временем один из них взял у Фу лопату, а другой начал отбрасывать песок руками. Третий стал распаковывать наш багажник — вытащил коробки, достал запасное колесо. Другие тибетцы дотрагивались до раны на моем лице и сочувственно цокали языками.
— Хотите портрет Далай-ламы? — спросил я. Они кивнули.
Услышав мои слова, остальные подхватили:
— Далай-лама, Далай-лама!
Бросив работу, они обступили меня, а я достал свернутые в трубочку портреты, которые прихватил с собой на случай именно таких чрезвычайных ситуаций. Эти суровые мужчины брали портреты бережно, благоговейно; каждый прикладывал фото к своему лбу и кланялся мне. Они любовались портретами, а Фу и Сунь, надув губы, стояли в стороне.
— Каждый получил фото, — сказал я. — Теперь у вас есть портреты Далай-ламы, очень хорошие портреты. Вы очень рады, верно? — они засмеялись, слушая мою тарабарщину, — И вы хотите нам помочь. А теперь давайте выправим эту полуось и сменим это колесо, и вытолкаем эту распроклятую машину назад на шоссе.
Им понадобилось меньше получаса, чтобы починить колесо и откопать машину. Затем мы ввосьмером стали подталкивать «галант», а Фу пытался завести мотор. Кое-как, еле-еле машина выползла назад на шоссе. Когда колеса завертелись, осыпая всех пылью, я подумал: «Обожаю этих людей». Потом они показали мне маленькие фотографии Далай-ламы и Панчен-ламы на противосолнечных козырьках своих грузовиков.
— Далай-лама, Далай-лама, — твердили они нараспев.
Фу поблагодарил их по-китайски. То есть, наступил на собственную гордость. Но тибетцы этого даже не заметили. Оглядели его, пересмеиваясь, и помахали нам на прощанье. Был третий час пополудни. Я пережил сильный шок, но сознание, что мы уцелели, как-то успокаивало. Казалось, мы выжили чудом. Фу молчал. Когда мы поехали дальше, на лице Фу выразились сразу два состояния — отупение и беспокойство. При аварии его темные очки разбились, и теперь мне было видно, что глаза у него безумные. Кроме того, Фу весь выпачкался. Мисс Сунь всхлипывала, тихо постанывая.
Машина была в ужасном состоянии, а мое настроение — не лучше. Я дивился, что двигатель вообще завелся, поражался, что все четыре колеса вращаются. И когда через несколько минут задняя подвеска истошно заверещала, я нашел это вполне логичным. И заподозрил: судя по этим звукам, машина вот-вот развалится.
Мы остановились. Приподняли машину домкратом. Чтобы лучше все рассмотреть, сняли одно из задних колес. Оказалось, тормоза искорежены, в обод вдавились железные обломки. На малых скоростях подвеска постукивала, при разгоне начинала визжать. Устранить поломку мы были бессильны. Снова надели колесо на ось, и, пока Фу затягивал болты, я оглядывался вокруг. Такого освещения я никогда еще не видывал: небо было точно лучезарное море. Эта злосчастная пустыня, где солнце сушило всю растительность, со всех сторон опоясывалась фантастическими серыми холмами и снежными вершинами. Таково Тибетское нагорье. Для меня это был совсем незнакомый мир: пустота, обточенные ветром камни да лучезарный свет. Я подумал: «Если мне суждено навеки застрять где-то в диких краях, пусть это случится здесь». При мысли, что останусь, всеми покинутый, здесь, на краю Тибетского нагорья, я испытал прилив счастья.
— По-моему, колесо греется, — сказал Фу, проехав по шоссе еще сотню ярдов.
Он запыхтел, шумно и часто дыша носом. Резко затормозил, побежал к заднему колесу и плюнул на обод. Но он не изливал досаду — а просто пытался таким образом определить, сильно ли нагрелась ступица.
— Мы слишком высоко! — вскричал он. Его лицо было облеплено пылью. Волосы стояли дыбом. В лице он тоже изменился — мертвенно побледнел.
Мы поехали дальше, то и дело останавливаясь. Колесо мерзко визжало. Но, хуже того, у Фу изменился стиль вождения. Обычно он ездил быстро, пока я без обиняков не приказывал ему сбросить скорость. («Меня больше никто и никогда не заставит безропотно сидеть в автомобиле, который несется на бешеной скорости, — думал я, — никому не позволю так мчаться»). Но теперь Фу, перестраховываясь, полз в черепашьем темпе, — и этим нервировал меня никак не меньше, чем своим лихачеством.
