Я вышла из леса в поле, покрытое плотным снегом с блестящими льдинками. Чувствуя свою уязвимость, я осторожно ступила на неровную поверхность прошлогоднего снега, освещенного солнцем. Я старалась наступать только на блестящие края ямок, на дне которых лежал мягкий тающий снег. Если наступить туда, можно провалиться.

Я находилась в Высокой Сьерре. Я вышла на этот снежный участок гор из пустыни. Двумя месяцами раньше я стояла в тени бурого ржавого забора из гофрированного металла, который простирался вдоль мексиканской границы так далеко, насколько хватало моего взора. Пустыня приближалась и расходилась в стороны, как море, и между пыльными волнами я не видела никого. Свой путь я начинала с безмолвного места, оттуда, где Калифорния граничит с Мексикой. С собой у меня было пять полных бутылок воды, одиннадцать фунтов снаряжения и множество сладостей. Рюкзак у меня был крошечным, не больше ранца школьницы. То, что я взяла с собой, – это все, что у меня было.

Начав от пустынной границы Калифорнии с Мексикой, каждый день я преодолевала марафонскую дистанцию. Вчера я прошла 25 миль. Сегодня я прошла уже 17 миль. Мили проплывали под моими быстрыми ногами, как реки из пыльной гальки, веток на фоне неба, камней на камнях, змей, бабочек и землемеров, а также сухих листьев со сладким запахом вязкой черной земли. Я не встречала никого много дней. Но одиночество меня не пугало. Безлюдная пустошь казалась самым безопасным местом.

Снежное поле шло под уклон горы, и я начала бежать. Мои движения стали теперь неконтролируемыми, неосторожными, а пятки пробивали прозрачный лед. От тяжелых шагов по девственной поверхности разбегались трещины, как от удара молотка по лобовому стеклу; мои удары вновь и вновь сотрясали мир. Мне нравился лопающийся звук трескающейся поверхности, сам удар, проникающий вглубь еще на дюйм.

Затем я провалилась в снег, по самую шею.

Сердце замерло. Я попыталась высвободить руки, однако они не двигались. Жесткий снег царапал меня, боль отдавалась в руках и ногах. Мне нужно было выбраться из ямы размером с человека! Я извивалась. Я должна была бороться. Я попыталась освободиться, использовав всю свою силу. И внезапно, одним резким рывком, я высвободила руки. Они горели, оцарапанные снегом, и покраснели. На мне был лишь тонкий черный тренировочный костюм из спандекса и полипропиленовая футболка с короткими рукавами. Я ведь не собиралась застревать в снегу.

Я попыталась высвободиться полностью, но ноги были зажаты. Я не могла передвинуть ступни даже на дюйм. Я не чувствовала пяток. Я билась, но ничего не выходило. Тогда левым бедром я вжалась в снег; хотя оно горело, я продолжала все сильнее давить всем телом, пока от таяния снега яма не стала шире, а снег не превратился в мокрый лед. Когда яма расширилась, все мое тело горело; правая ступня была холодной, замерзшей, и в ней появилась острая боль. Я попыталась пошевелить пальцами ноги, чувствуя, как один трется о другой. Я знала, что могу легко потерять ногу. За какой-то миг горы из игровой площадки превратились в смертельную западню. При всем моем опыте выживания, накопленном за тысячу миль перехода – мимо греющихся на солнце гремучих змей, через которых я перешагивала, как через палки, мимо медведей со стеклянными глазами, – со всем стыдом и бременем моей тайны, после всего, что произошло, эта дурацкая, на вид безобидная груда снега могла стать местом моей гибели. Мое тело было лишь темной точкой среди бескрайней снежной пустыни. Мне было всего 19 лет.

Я яростно хотела жить.

Как гласит китайская пословица, путешествие длиной в тысячу миль начинается с первого шага. Это путешествие началось с насилия над моим телом, после чего у меня появилась безумная надежда. Я вошла в пустыню одна в поисках красоты и своей потерянной невинности и силы. Я сделала два с половиной миллиона шагов в этом направлении и очутилась здесь. Сейчас, находясь по шею в снежной яме в далеких горах, я чувствовала лишь одно – что я увязла.

Это история о том, как мое безрассудство стало моим спасением.

Первые свои восемнадцать с половиной лет я прожила в белом колониальном доме в идиллическом городе Ньютон, штат Массачусетс. Ньютон – это Город-сад, по статистике, самое безопасное место в Америке; за всю мою жизнь там было совершено лишь одно-единственное убийство. Это старый красивый город, в котором весенний свет покоится на мандариновых деревьях и клумбах из фиолетовых маргариток, на бархатцах, сахарных кленах и яблонях-кислицах возле белых кирпичных домов, обвитых скрюченными лианами голландского плюща.

Никогда меня не заставляли переезжать, менять уклад своей жизни, рвать связи с моими корнями. Мои родители были счастливы в браке, район процветал, а тротуары сверкали чистотой. Мама и отец окончили Гарвардскую школу права и стали бостонскими юристами. В деньгах мы не нуждались. У меня было два старших брата. Я была любимицей семьи. Никто, кого я любила, не умер.

Я была очень близка со своей матерью; люди, жившие по соседству, знали меня как маленькую девочку, которая всегда ходит со своей мамой. Мы гуляли по вечерам, несколько раз в неделю, мимо продуктового рынка и футбольного поля Малой Лиги, начальной школы Мэйсон Райс и гладкого, как стекло, озера, тихонько обходя окрестности, которые днем за секунды проезжали в нашем минивэне. Ночи в нашем пригороде были тихими и очень темными, в спокойном Кристальном озере, как в большом неподвижном черном глазу, отражались уличные фонари; мокрые скользкие листья собирались у бордюров и гнили. Все обращенные к воде дома излучали ласковый желтый свет. Мы шли рядом по бетонному тротуару, перешагивая через корни и беседуя – в основном обо мне. Я рассказывала маме, как прошел день, какое домашнее задание мне предстоит сделать, а также о будущих контрольных и планах, даже о колледже. Во время вечерних прогулок мы проходили от трех до семи миль, а переходя большие улицы, держались за руки. Мне это очень нравилось.

Позже, когда мы уже были дома, приходил отец. Обычно я сидела одна за кухонным столом, съедая обед, который мама готовила специально для меня. Часто она готовила отдельный обед для каждого из нас – то, что мы хотели; днем она звонила нам, чтобы узнать о наших пожеланиях.

Меня переполняла гордость, у меня кружилась голова, и я пьянела от надежности этой любви. По моему телу бегали мурашки, когда он называл меня «шедевром» и хвалил глупые рассказы, которые я писала. А иногда, по вечерам, я садилась в старое деревянное кухонное кресло и ждала, когда он придет домой; но когда он приходил, и я говорила: «Папа», он отвечал «Привет», проходил через комнату мимо меня и шел по лестнице наверх. Каждый шаг отдавался скрипом под его тяжестью. Я никогда не могла предугадать его настроение, но всегда надеялась, что оно будет хорошим, что он посмотрит на меня и поцелует, будет ждать ответного поцелуя и желать моей любви и саму меня.