Эти слова были несправедливыми, и правильно поступил Шарафоглу, что не обратил на них внимания.

- Хуже всего, дорогой друг, что в деятельности нашего колхоза, говорят, нет никакой глубокой мысли, - мягко упрекнул он старого товарища. - Так, работаете как бог на душу положит. От сева к прополке, от прополки к уборке, вот и крутится карусель. Будто вы и не слышали о науке, называемой агротехникой. Были ж хорошие опыты, но они не распространялись, не внедрялись. Не так, что ли? Так. По старинке живете. А теперь надеяться только на муганский климат и муганскую землю невозможно. Без смелого, научно обоснованного замысла, без внедрения передового опыта мы ничего не добьемся.

От общих слов, от назидательного тона друга Рустаму стало скучно, и он неожиданно зевнул, смущённо; прикрыв ладонью рот и усы.

- Эти проповеди мы, дорогой друг, слышали и до твоего приезда. Скажи поточнее, поконкретнее, в чем мы отстали.

Рустам говорил мягко, но Шарафоглу понял таившийся в его словах вызов и уверенно ответил:

- Хорошо, ты хочешь услышать деловую речь?. Что ж, не промолчу!... О твоем колхозе я знаю еще понаслышке, но все отчеты говорят, что семьдесят процентов работ, прежде всего на хлопке, проводится вручную. Не так, что ли? Так, так... О механизации только говорим, а механизацию не внедряем. Ты всерьез не занялся еще ни квадратно-гнездовым, ни узкорядным севом, а без этого-то подлинная механизация невозможна.

Председатель пренебрежительно усмехнулся.

- Хлопок - не картошка! Попробуй-ка с нашими людьми выдержать квадраты. Ведь четыре класса почти у всех - еле-еле с трактором-то справляются.

- А как же в Таджикистане справились? Такие же люди... Между прочим, у твоего Гараша аттестат зрелости.

Не ожидал председатель колхоза такого поворота беседы: спорить с Шарафоглу было трудно.

- Да, шли мы туда, куда ноги несли, - устало сказал он. - Вернусь в село, конечно, обсудим эти вопросы и с агрономом и с правленцами. И так и сяк примерим, на разные колодки.

- Пригласишь меня на правление? - осторожно, не желая обидеть друга, спросил Шарафоглу и услышал фронтовой ответ:

- Слушаюсь...

- А теперь скажи-ка: зачем тебе понадобился заместитель директора?

- Ничего неотложного, по правде, не было. Проведать Алиева завернул. Рустам решил больше не откровенничать. - Да и о сыне хотел справиться: довольны ли им? Ведь мой Гараш у вас работает трактористом. Сам знаешь, молодость! Он сейчас в Баку, на совещании...

Шарафоглу почему-то смутился.

- Ах, так? - протянул он. - Ну, тогда у меня есть к тебе дело. Прочти, пожалуйста, это письмо.

Он вытащил из ящика стола и показал Рустаму вырванный из школьной тетрадки написанный листок. Буквы были большие, корявые, а вместо подписи стояло: "Колхозник". В письме речь шла все о тех же ста гектарах погибшей озимой пшеницы, но автор письма к правде подмешивал клевету: будто бы к севу и не приступали, а семена присвоил не кто иной, как сам председатель колхоза.

На лбу Рустама выступили бисерные капельки пота.

- Подлец!... Хотел бы я знать, кто это написал.

- Это правда? - спокойно спросил Шарафоглу.

- Подлец...

- Да успокойся, - остановил его Шарафоглу. - Не сомневаюсь, что ты даже единого зернышка не присвоил...

- На ста гектарах пшеница не взошла, это верно, - сказал Рустам упавшим голосом. Ему стало легче от того, что Шарафоглу сам первый сказал, что верит ему, но как же все-таки трудно признаться в гибели посева. Причина? Воды не хватило для полива.

Шарафоглу взял из его рук письмо, аккуратно сложил и сунул в открытый ящик стола.

- Положение проясняется, - сказал он. - Ты искал заместителя, чтобы получить разрешение заново перепахать и пересеять сто гектаров. Не так, что ли? И добавил свое любимое: - Так.

Их взгляды встретились, и Рустам убедился, что ему непосильно смотреть сейчас в твердые, словно отлитые из стали, честные глаза друга.

- Да, для этого.

- А потом передумал.

Рустам пожал плечами и промолчал. Было мучительно стыдно, что попал в глупое положение, - и без того смуглое лицо его почернело, словно угольной пылью покрылось. Чуткий Шарафоглу понял.

- Ладно, пересеем, - коротко сказал он со своей доброй, знакомой Рустаму улыбкой.

5

Мрачно ненастное небо над Муганью, но, пожалуй, Рустам был еще мрачнее, когда возвращался в колхоз. Всю дорогу он чувствовал, как в нем что-то кипит, клокочет, и хотелось ругаться, да не с кем, и он гнал "победу", до того крепко вцепившись в "баранку", что косточки пальцев побелели.

"Вот так денек! Учителя не нашел, с Калантаром поругался..." А когда вспоминалась встреча с Шарафоглу, то становилось и совсем смутно на душе, впору зубами скрипеть... Что подумал о нем старый товарищ? Может, и верить перестал. Сидит сейчас в кабинете за бумагами и говорит себе: "Не узнаю Рустама, не узнаю. Слабохарактерный какой-то, неустойчивый. А я - то думал, что встречу его молодым, добрым, честным, стойким, каким знал в бою! Там мы не хитрили. Там мы жили так, словно у нас было одно сердце, одна душа. Да на что мне его слова, его должность, его опыт, если не нашел я в Рустаме того молодого воина, которого любил!"

Вот о чем думал, вот отчего волновался председатель колхоза, когда гнал машину, по залитой жидкой грязью дороге в туманной степи.

Ему было плохо, как всегда бывает плохо человеку, который неожиданно для окружающих начинает, как будто назло самому себе, всех вызывать на спор, на ссору, возбуждать против себя, зная, что ничего путного из этого не получится, и все-таки упрямится, стоит на своем...

И еще одна мысль беспокоила Рустама. Кто ж сочинил это гнусное письмо? Кто-либо из бригадиров? А вдруг тетушка Телли? Или комсомолец Наджаф? Или этот подхалим Ярмамед? До сих пор Рустам был искренне убежден, что все в колхозе его от души любят и уважают, что нет у него врагов. Листок, вырванный из школьной тетрадки, вкривь и вкось исписанный корявыми буковками, смутил и встревожил. Значит, под боком у него притаился недруг? Может, каждый вечер заходит к председателю в дом и пьет с ним чай, любезничает, поддакивает, а сам предательски вонзает меч в тень Рустама и злобно ждет, когда тот споткнется, чтобы добить, затоптать? Кто же это, кто?...

Надо с кем-то посоветоваться, кому-то признаться в сегодняшних неудачах. Сакина! Вот кто поймет, успокоит, пожалеет. Но после вчерашней ссоры поделиться с ней своими неприятностями, искать сочувствия - значит попросту оказаться слабым, унизиться перед женщиной...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

В доме еще не ложились; мрачный Рустам молча допивал пятый стакан крепчайшего чая, Сакина убирала посуду. Внезапно на веранде послышались быстрые шаги, хлопнула дверь.

- Мама, Першан, где вы? - раздался молодой сильный голос Гараша.

От неожиданности отец просыпал табак на колени.

Дробно стуча каблуками, Першан примчалась из своей комнаты.

- Как ты вовремя, сынок! - сказала Сакина, с гордостью и любовью оглядывая Гараша, такого же широкоплечего, высокого, как отец, с такими же, как у отца, сросшимися бровями и орлиным взглядом. Чутким сердцем она сразу поняла, что Гараш чем-то взволнован.

- Да что случилось, сынок? Ты толком ни с отцом, ни со мною и не поздоровался...

Увидев отца, Гараш смутился, словно не ожидал, что застанет его дома.

- Я ведь не один... - круто повернувшись, он быстро скрылся в темноте веранды.

"Час от часу не легче, - подумал Рустам, - никого не спросясь, мальчик уже приводит гостей в такой поздний час..."

- Заходи, Майя, заходи, - говорил между тем Гараш, стоя в дверях. Знакомься с мамой, с отцом, с сестренкой!

У Сакины тревожно забилось сердце.

Майя вошла в комнату мелкими шажками, словно боялась поскользнуться, глаза ее были опущены, и жаркий румянец смущения залил ее нежные щеки, вовсе не похожие цветом на красно-смуглые щеки муганских красавиц, которых и солнце пекло, и ветры обдували. Тонкие губы полуоткрылись, серповидные черные брови оттеняли белизну лица. Но не только миловидное личико увидела Сакина в эту минуту, которую ждала с нетерпением и которой страшилась. Она угадала в Майе - так ей казалось - и ее кроткую душу, и доброе сердце. "Молодец, сынок! Хороша!" - подумала Сакина.