- Деньги лопатой гребете? - как-то спросил я. - Доллары?
- Нагребешь... - невесело ответил сосед. - Сорок центов в час.
- А сверхурочные по двойной оплате да выходные? - вспоминал я свое давнее, заводское.
- Этого у них нет, - ответил сосед.
- А как же профсоюз?
- Ничего нет. Работай и молчи. Чуть чего - до свидания. За воротами очередь, новых возьмут.
Чуть свет он уходит, возвращается затемно. Начинает жене помогать. Так что видимся редко. С женой его - чаще. Она с утра, до работы, - в огороде. На обед прибежит - снова туда. Вечером гнется дотемна. Иногда перекинемся словом: что как растет.
Колья для подвязки помидорных кустов соседи поставили высокие, шнуры натянули - ряд за рядом - в человеческий рост. А помидоры нынче уродились не больно завидные. Холодная стояла весна.
- У нас, - вспомнила со вздохом соседка, - помидоры росли выше головы. Сорт "Де барао". Гроздьями висят.
Она, как и муж ее, небольно разговорчива. Лишь порою уронит:
- Баклажаны у нас росли... в локоть... А лук - в два кулака.
Старая хозяйка, тетка Клава, совсем обезножела. Кое-как выберется на крыльцо, квартирантов корит:
- Так не делают... Помидоры надо поливать так-то вот: сбоку и помаленьку. Мы всю жизнь так делали. Ты не обижайся, я всегда правду в глаза говорю. И капусту вы неправильно посадили. А я упреждала...
Все понятно: старость, болезни и характер - не приведи Господь. Со стариком своим тетка Клава ругалась до самой смерти его. Квартирантов за три года несчетно перебрала. Все неймется.
Ей неймется, а жить возле нее тяжко.
- Цветки надо гуще сажать, у меня завсегда...
- Пятнадцать лет мы дачу держали, - кротко вздохнет в огороде квартирантка. - Одних роз больше десяти сортов: "Таврида", "Пионерка", "Купер", "Илона", "Рубин"...
Росту новая соседка невеликого, а кажется еще меньше. Всегда у грядок, у земли, гнется. Взгляд, как и у мужа, - поверх всего.
И дети у них какие-то смирные, тихие. Девочка - невеличка; подросток-мальчик же не по годам деловой, рукастый.
Летнюю тетки Клавину кухоньку - жилье квартирантов - теперь не узнать. Старый Фомич в ней летовал и зимовал, прокурив ее дочерна. После него, три года подряд, приходили и уходили чужие люди.
Теперь летняя кухонька стала нарядной: промазанные и белилами крашенные переплеты окна, голубые ставенки, коричневые доски подзора, такой же карниз, свесы. Все это мальчик делал, старательно, день за днем. Потом он принялся за баньку. Крохотная банька в огороде стоит. Она вовсе сиротой гляделась: сто лет не мазанная, не беленная. А теперь - словно голубая игрушечка. Молодец паренек... Он там и спит теперь, в этой бане. Кухнешка-то тесная. К Фомичу я часто заходил. Там печка, стол, кровать, сундук. Свободного места - в ладошку. Как они зимой там поместятся?.. А теперь, по теплу, больше возле бани толкутся, где мальчик ночует. В огороде работают; возле бани, у порога ее, порою сидят, негромко беседуют. Девочка там же в куклы играет, читает вслух цветистые книжки.
Мальчик на глаза тетке Клаве старается не попадаться. Не поладил он с ней.
- Ты, гляди, дружков ко двору не приваживай, - строго читала ему тетка Клава. - Ныне народ пошел... А молодые и вовсе. Кинут кирпич в окно, потом стекла вставляй.
- А железяки тянуть во двор не надо... - услышал я в другой раз. - Хлама и так хватает. Понатянешь... кто будет выкидать...
- Велосипед он хотел собрать, - со вздохом объяснила мне мать его, в огороде. - Он умеет... На свалке раму нашел, колеса. Он мопеды сам собирал, в кружке занимался. Они картинги делали, ездили на них, соревновались. Его хвалили.
- Скрозь зубы здоровкается... и в глаза не глядит... - выговаривала тетка Клава. - Генерал... А я правду завсегда напрямки говорю, я люблю правду. А они не любят.
Время летнее, теплое. Ходить тетка Клава не может. Лишь выберется на крыльцо и сидит. В доме, одной, вовсе скучно.
Уже близко осень. Темнеть стало рано. И прежде не больно часто видел я новых соседей, теперь и вовсе. Хозяин уходит на рассвете, приходит впотьмах.
Сейчас вот я ухожу в дом, а он - в огороде. Гудит мотор, стучит, хлопает ремнем старый насос, еще покойником Фомичом слаженный в старые-престарые годы. Время шло. Во всех дворах такое старье давно выкинули. "Кама" ли, "Агидель". Кнопку нажмешь - потекла вода. Фомич до смерти остался верен допотопному своему детищу, которое ветшало вместе с ним. Старый пароходный механик, он всякий день чинил и налаживал своего скрипучего друга, угощая его солидолом, машинным маслом, канифолью, вбивая там и здесь клинышки, ставя укосины. Мотор, привод, насос - все это вместе превратилось в махину сложную, подвластную лишь хозяину.
Теперь с ней мучается новый квартирант под ворчание тетки Клавы:
- Всю жизнь поливали... Люди завидовали... У кого руки крюки, оно конечно. Тогда надо мастера пригласить.
- Надо выбросить эту рухлядь, - как-то сказал я новому соседу. - И поставить нормальную помпу. Привезти сварочный аппарат. И не будет муки.
- Сделаешь, деньги затратишь, - сказал сосед, - а она меня завтра прогонит.
Он смолк и стал глядеть мимо меня, как обычно.
Девочку, дочку своих квартирантов, тетка Клава по-доброму отличала, угощала конфетами.
- Тут играйся, во дворе, - говорила она и глядела, как девчушка забавляется с куклою, напевая и баюкая ее. И сама тетка Клава начинала что-то напевать вполголоса, может быть, вспоминая свое детство.
К концу лета у нас появился котенок. Приблудился он к квартирантам, наведывался и ко мне - рыбки откушать, когда случалась она. Милый котенок, серенький, пушистый.
Тетка Клава заметила его не вдруг.
- А котенка этого нам не надо, - сказала она.
- Он хороший, - заступилась за любимца своего девочка.
- Гадят везде. А потом в домах вонь. Не отмоешь.
Девочка смолкла.
На следующий день, в пору полуденную, копался я в саду, когда рядом у соседей, возле бани, послышался голос девочки:
- Не ходи... Ну не ходи туда. Поживи здесь немножко... Маленький мой, серенький, не ходи туда... Ладно, не пойдешь. Я тебя побаюкаю...
И она запела странную песню, которую я слушал затаясь:
Мы скоро все отсюдова уедем,
