Сколько за этим таилось трагических подробностей! Там шел жестокий бой, наши пробивались к берегу... Мне некогда думать об этом. Я должен управлять огнем по вызову Юневича. Одну за другой передавал по телефону команды Володе Игнатенко. Громыхали залпы наших орудий. Снаряды со свистом пролетали над нами, над наблюдательным пунктом морской пехоты, и рвались на том берегу. В оптические приборы мы увидели наконец фигуры людей на побережье. Бой подошел к морю.

Фашисты, окружив разведчиков, залегли. Юневич сообщил: их больше роты, кроме того, противник выдвинул минометы и бьет из дзотов, расположенных на ближнем мысу. Разведчики тоже залегли в обороне, чтобы продержаться до полной тьмы, — катера не смогут их снять в светлое время.

Юневич попросил прикрыть его со всех сторон, окружить, отсечь от врага стеной разрывов.

К нам присоединились батареи артиллерийского полка. Распределив между собой цели и все рассчитав, мы открыли огонь. Он равно опасен и для врагов, и для своих. Мы поставили вокруг разведчиков огненную стену, создали кольцо, зная, что малейший просчет может быть роковым. Радист принял радиограмму: «Точно бьете!» Я тут же передал об этом по телефону на все орудия.

А к концу дня новый сигнал: «Огонь на меня». Еще не вышло время подоспеть катерам. Неужели там уже все?

Опустились руки. Язык не поворачивается произнести команду.

— Выполнять просьбу, — говорит начальник разведки. — Они сошлись с противником вплотную. Надо прижать фашистов к земле. Иначе наши не вырвутся!

— Как быть? — снова спрашиваю я полковника Крылова, игнорируя указание начальника разведки.

— Выполнять просьбу Юневича, — сердито отозвался полковник и бросил на меня такой взгляд, которого нельзя забыть. Зачем действительно я вынудил и его произнести этот приказ?..

— Три снаряда, батареей, беглым, огонь!

12 снарядов просвистели над нашей головой и загрохотали на том берегу. Они осветили вспышками квадрат, где находятся и наши, и враги. 12 тяжелых фугасов, спо­собных угробить не один корабль с войсками и техникой противника! Они сметут с лица земли и минометы фашистов, и роту егерей, окружившую наших героев. Но эти снаряды поражают сейчас и своих...

Только через полтора часа счастливый радист закричал:

— Живы! Передают спасибо за огонь.

Уже стемнело. Уже подошли к тому берегу катера и высадили в помощь Юневичу группу новых разведчиков. Уже несколько раз он снова вызывал огонь на свой квадрат, пропадал в эфире, появлялся и снова исчезал. Немцы не выпускали наших к побережью.

Я уже не спрашивал полковника Крылова, выполнять ли просьбы Юневича. Юневич вызывал огонь на себя, и мы вели по нему огонь...

Вторые сутки длился бой. Мы не стали расходиться с НП даже тогда, когда все затихло и связь с Юневичем оборвалась: ждали хоть какого-нибудь сигнала... Я умышленно оттягивал час возвращения на батарею. Что скажу матросам? Как все объясню?.. Герои погиб­ли. Мы выполнили свой долг... Но как трудно это пережить и осознать: мы били по своим...

На третий день один из разведчиков переплыл через залив. Один из сорока восьми! Он оседлал бревно и добрался до берега Маттивуоно окоченевший, едва живой. Мало что мог рассказать он об этом трагическом бое и мужестве своих товарищей. Под огнем наших орудий погибли не только герои-разведчики, но и все окружавшие их подразделения противника. Над выжженным полем долго стояла тишина и держался пороховой дым. Потом откуда-то появились немцы, они добивали раненых — и наших и своих...

Так завершился последний поход Александра Юневича.

МИЛЫЕ МОИ ДРУЗЬЯ

Опять весна. Вторая весна суровой войны. Дни становятся длиннее, ночи тают, как тает снег под майским солнцем. В этом году мы особенно жадно ловим каждый признак возрождения истерзанной бомбами и снарядами земли. Снова раскрываются почки северной вербы. Вытянулись из-под снега березки, посветлели их израненные, обожженные ветви, засочились светло-зеленой прозрачной слезой. Даже утренние заморозки не могут сковать этот бурный процесс. Немного березок осталось на нашем полуострове, да и те обезглавлены, изуродованы осколками. Оседает снег, и черной сыпью выступают на нем куски металла. Много металла! Каждые полметра земли поражены осколками. Немало обнажилось и неразорвавшихся снарядов. Дальномерщики собирают их в одну кучу. Чтобы нас внезапно не рвануло на воздух, пришлось перенести эти снаряды подальше от батареи. Геннадий Хмелев надумал поднять всех комсо­мольцев на воскресник: собирать лом для будущего.

Металл для будущего! Все чаще заговаривали матросы о послевоенной жизни, и никто не добавлял при этом: «Если доживем»,—хотя потерь у нас немало, они ждут нас в каждом бою.

По-прежнему в чести у матросов письма незнакомых или теперь уже заочно знакомых москвичек, свердловчанок, сибирячек. Писем от родных почти никто не получает. А если и случалось такое письмо — оно становилось событием для всех, радостным ли, печальным, но общим. У большинства батарейцев родные, как и у меня, в оккупированных районах или где-то на фронте. Хотя в Полярном и жил брат, но все равно очень тоскливо без близких друзей. Нет рядом ни Виленкина, ни Зямы Роднянского, ни Гоши Годиева — он ушел служить в танковую часть.

Трудно складывались наши отношения с Борисом Соболевским. И воевали рядом, и «наркомовские сто грамм» нередко распивали из общей чарки, а близкой дружбы все не было. Уважал я его прямоту, ум. Иногда даже завидовал острому языку, самостоятельности в суждениях и поведении. А все чудился холодок между нами. Борис казался мне слишком уж интеллигентным. А может, это была непреодоленная настороженность, сельского парня к горожанину, которую я давно, еще в училищные годы, замечал за собой?..

Коля Курочкин часто ругал Алешу Алексеева: тот писал нежнейшие письма всем девушкам кряду. Курочин романтик, лирик. Алексеев любил его поддразнивать, уверяя, будто ему нравятся все девушки на свете, тем более, если они патриотки и присылают бойцам свои фотографии. А Николай не признавал шуток на такие темы. Он сердито называл Алексеева турком, поклонни­ком гаремов.

— Какой же это гарем, — посмеивался Алексеев,— я только четырем пишу. А на орудие наклеил всего две фотокарточки...