Космачев, Годиев и другие батарейцы в середине сен­тября побывали в Полярном. И вот наконец я тоже в пути. Или я отвык от людей и от всего мира за этот год, или все действительно изменилось? Кажется, что и дорога не та, и люди стали другие. Слишком много людей. Так много у нас собирается редко, разве что в котловане на том памятном собрании...

Из Мотовского залива мы уходили, когда стемнело. В гавани хозяйничали теперь не пограничники, а наши флотские пехотинцы. В основном это добровольцы из корабельных экипажей. Что-то роют, что-то строят. Рыбачий становится серьезным опорным пунктом, выдвинутым впереди всего фронта, хотя все подходы к нему под огнем. Даже здесь знают о войне больше, чем у нас, на берегу Маттивуоно. Не зря мы волновались и ждали парашютного десанта. Гитлеровцы, оказывается, давно готовят десант на наши полуострова. Готовят тщательно, солидно. Но после ударов, полученных на других участках фронта на Севере, пока не решаются высадить своих головорезов. Здесь, на Севере, они думали продвигаться так же, как и на Украине и в Белоруссии. На Мурманск были брошены сильные, хорошо подготовленные горные егерские дивизии. Но 14-я армия и части Северного флота в тесном взаимодействии с авиацией отбили одно наступление за другим. Сорвался молниеносный удар. Захватить с ходу Мурманск не удалось. Теперь противник рвется к побережью Кольского залива. Наши флот и армия нанесли несколько контрударов, высадив десанты. Моряки отбивают жестокие штурмы на реке Западная Лица. Это совсем рядом с нами. Немцам все же удалось захватить Титовку, отрезать полуострова с суши и выйти к железной дороге, соединяющей Заполярье с тылом. Но на этом они, кажется, выдохлись. Во всяком случае в общем масштабе событий наши неудачи на Севере ничтожны. Враг не достиг главного, не смог лишить советскую державу выхода в северные моря и во внешний мир. Значит, правый фланг фронта выстоял! А на Рыбачьем, на одном из участков хребта, есть даже пограничный столб и возле него око п снайперов. Это был, наверное, единственный пункт, если не считать полуострова Ханко на Балтике, где в то время еще держался на первоначальном рубеже осажденный героический гарнизон. Пограничный столб являлся для нас своеобразным символом стойкости до конца войны.

Столько рассказов о героизме одиночек и целых гарнизонов услышал я на пути в Полярный, что стало обидно, почему не знают об этом на нашей батарее. Как нужны сейчас моим товарищам такие добрые примеры!

Но это — одна сторона жизни. Есть и другая: когда идешь знакомым путем по Мотовскому заливу и с бе­рега, который еще вчера был нашим, по тебе бьют тяжелые орудия, пакостно становится на сердце. Транспорт до отказа загружен ранеными, С берега к нему тянутся щупальца вражеского прожектора. «У них есть, а у нас на батарее все еще нет прожекторов», — с завистью и досадой подумал я. Сколько мы ни просили, пока не дают, хотя имеется командир прожекторного взвода и соответствующий штат... Немцы бросили несколько фугасов. Перелет, недолет, вилка. Сейчас перейдут на поражение. Но капитан не впервые проводит свой транспорт под обстрелом. Он научился рассуждать за вражеских артиллеристов и вовремя уклоняется от поражающих снарядов. Плохо, небрежно бьют гитлеровцы. Так ведут огонь только самоуверенные, самовлюбленные типы, считающие, что победа уже у них в кармане. Попробовали бы они повоевать в нашем положении. Посмотрели бы мы тогда на их «доблесть»... Эта мысль немного ободрила меня, доставила профессиональное удовлетворение.

В Полярном я по привычке поглядывал на небо и ежился при звуках нежданных артиллерийских выстрелов, пока не усвоил, что здесь можно ходить без опаски. Город бомбили лишь в первые дни войны. Наши создали такую надежную защиту, что ни одному бомбарди­ровщику не удавалось прорваться к Полярному. А артиллерийские выстрелы имели совсем иное значение.

Еще осенью 1941 г. на Севере родился своеобразный обычай: каждая подводная лодка, возвращаясь с моря, возвещала выстрелами о числе потопленных фашистских кораблей. Катера салютовали очередью из пулемета. Полярный становился истинно флотской столицей.

У всех на устах имена героев войны. Сержант Василий Кисляков держал оборону один против ста гитлеровцев. И выдержал. Ему присвоили звание Героя Советского Союза. Летчик Борис Сафонов, подводники Гаджиев, Стариков, Лунин, Фисанович, Колышкин, Котельников тоже удостоены этой высочайшей награды. О походах подводников рассказывают сдержанно, но многозначительно. Я понимаю, что все это большая тайна, и горжусь, что рядом с их именами называют и наших батарейцев. Оказывается, подводники заходят и в Петсамо. Это они вместе с летчиками добывают сведения о том, что творится в порту. Читая на батарее разведсводки, я и не представлял, какого великого героизма стоит в них каждая строка.

Хожу и глазею на все, как дикарь с другой планеты. Отвык от домов, от гражданской одежды, и особенно от женских лиц. Девушки смотрят на нас с почтением. Лестно слышать вслед шепот: «Космачевцы»...

Максим сильно изменился за это время, постарел. Трое мальчишек вместе с женой там, у нашей матери, и я понимаю, что он все время мыслями за линией фронта. Живы ли они? Об отце дошел худой слух, будто весь экипаж землечерпательного каравана, работавшего под Кричевом, расстрелян фашистами. Не знаю, правда это или ложь, мне трудно говорить об этом с Максимом. Он с утра до ночи занят — его выбрали председателем исполкома местного Совета. Каждый из нас, наверное, полон воспоминаний, дорогих и мучительных, хочется с кем-то поделиться, кому-то излить душу, но некому. Не принято между братьями рассусоливать о таких вещах.

Ордена нам вручали торжественно в комендатуре МУРа, устроили даже обильный ужин со всем, что для такого ужина положено — благословил на это сам комендант. Я привык в училище к сухому закону, выпивал редко, а уж на полуострове всячески себя сдерживал, должность такая старпомовская. Все на этом вечере было странно для молодого человека, который уже ви­дел и кровь, и смерть, успел огрубеть и только в эти часы оттаял, почувствовал дикую усталость.

Чья-то сильная рука потянула меня в сторону, строгий голос приказал немедленно идти спать. Я добрался до квартиры Максима и быстро заснул в настоящей постели — завтра сяду на пароход и вернусь на свои полуострова.

На море поднялся шторм, В порту сказали, что пароход в этот день на Рыбачий не выпустят. Значит, при­дется болтаться тут до следующего утра. А делать в маленьком военном городке нечего, все днем либо заняты по службе, либо отсыпаются после ночных вахт.

Только к вечеру я вспомнил про письмо Годиева к его Ульке. Надо найти какую-то Галину, через которую я должен передать это письмо, поскольку ревнивый горец не доверил мне встретиться с Улькой лично.

Галина работала в секторе партийного учета политотдела и жила неподалеку от штаба. Письмо она вскрыла сама, сказав, что Улька настолько ей близка, что не обидится на такое любопытство. «Хорошая девушка»,— подумал я о ней и, как бывает в таком возрасте, встреченный ею по-доброму, стал рассказывать Галине про себя. Она многое знала обо мне, меня это поразило, хотя все объяснялось просто: в политотделе находятся наши документы. Но она умела еще и слушать.