Я скинула ботинки и огляделась. Вдалеке в огромной гостиной я увидела трясущуюся Алисоньку – та пряталась на диване, зарывшись в подушки, и тряслась всем тельцем. Веня лаял где-то в зимнем саду. Лаял, по всей видимости, давно, потому что осип полностью.

Я прошла через кухню и увидела Веню у кадки с лимоном. Завидев меня, йорк стал отступать назад и рычать, попытался полаять громче – не получилось, тогда он заскулил. На Вене была надета какая-то новая голубая курточка, с кокардой, золотыми пуговицами, похожая на клубный пиджачок Джонни. На морде его были… очки. Черные, большие, с гравировкой на дужках. Они съехали на бок, но держались. Я присмотрелась и поняла как. Нелли Егоровна – а кто же еще? – прикрепила их круглыми зажимами для волос, с помощью которых она обычно делает прически Алисоньке и иногда – себе, когда одевается в стиле «меня забыли в детском саду». На лапах у Вени были не обычные его уличные сапожки, а… ботинки. С длинными носами, кожаные, лакированные, в дырочку. Английские черные ботинки, очень стильные, как у пэра, или лорда, или просто модника. Лапы внизу были побриты наголо – чтобы они походили на голые ноги молодых ребят-модников, которые ходят этой осенью без носков или в коротеньких носочках, чтобы были видны их беззащитные щиколотки.

Я вздохнула и обернулась на Нелли Егоровну.

– Вот… – Плача, она протягивала мне покусанную руку. – Вот… Вот к чему приводит любовь!..

– Он вас от любви покусал? – удивилась я.

– Нет! Саша! Какая же ты!.. Я так и думала – придешь, будешь издеваться над собаками, как обычно! И надо мной! Какая же ты!.. Я к тебе со всей душой, вхожу в положение, деньги еще тебе плачу…

Я посмотрела на Нелли Егоровну. Представляю, как она водит машину, с такими нервами и такими мозгами.

– Я люблю Веню! А он меня покусал! Как же так можно!.. Как же можно платить за любовь таким отношением!..

Мне казалось, что Нелли Егоровне плакать уже не хотелось, но она изо всех сил давила слезы, потому что спокойно говорить о подобных вещах как-то неудобно, очень глупо получается.

– Вы промыли рану? А то у меня его укусы потом гноились целую неделю, – как можно нейтральнее сказала я, чтобы не давать ей повода набрасываться на меня. Хотя, похоже, она именно за этим меня и позвала. Не Веню же ей было ругать за то, что он ее покусал.

Веня залез под «уличную скамейку», около которой Нелли Егоровна уже зажгла к вечеру фонарь, и оттуда рычал, скулил, подвякивал, но не вылезал.

– Видишь, как он переживает? – спросила Нелли Егоровна. – Хотя – что ты можешь видеть! У тебя же души нет! Камень вместо души! Кошелек!

Я засмеялась. Бред полнейший.

– Зачем ему очки? – спросила я. – Он стал плохо видеть?

– Вот… – Нелли Егоровна протянула мне телефон, в котором был сфотографирован Веня.

Я поняла, что она пыталась держать его одной рукой, так, чтобы руки не было видно, а другой – фотографировала. Веня по ее замыслу сидел за письменным столом, как ученик или как профессор – это было непонятно, в пиджаке, очках, ботинках, без штанов, правда, но это уже детали.

– Вот какой у меня мужчинка… – опять заныла Нелли Егоровна, как будто плача, но глаза у нее были совсем сухие.

Я подумала – удобно ли будет спросить ее про мужа, куда он подевался и зачем ей другой «мужчинка», как она выражается, но заметила на ручке двери широкий полосатый галстук, а на полу – брошенный огромный свитер и один носок. Даже если галстук и Венин – мало ли, то в носок Веню можно целиком запихнуть, потом завернуть раз восемь в свитер и отнести на помойку. Я вздохнула от собственных мыслей. Что, я на самом деле злая? Раз мне так все говорят. Ну злая, так злая.

– Любовь – очень жестокая вещь, Нелли Егоровна, – сказала я ей. – Значит, он вас не любит. Напишите стихи о неразделенной любви. Другого выхода у вас нет.

– Ты так думаешь? – Голос у Нелли Егоровны задрожал по-настоящему. – Он – меня – не любит?.. Господи… Ведь я догадывалась об этом… Он так смотрел на меня вчера вечером… Я еще думала – что этот взгляд означает…

– Он – Веня… – на всякий случай уточнила я, а то вдруг она плавно перешла к рассказу о своем крупном муже.

– Веня-а-а… – затряслась Нелли Егоровна. – Сидит, смотрит, как будто сказать хочет… И ведь я слышу его слова, все его признания! Он просто гордый, не подойдет, прямо так не скажет…

– Веня? – еще раз переспросила я, чувствуя, что в голове у меня что-то покачивается. Может, я схожу с ума, а она нормальная? Как Веня может ей что-то сказать? А вдруг – может?

– А сегодня… – продолжила Нелли Егоровна, вдохновленная моей реакцией. – А сегодня взял и покусал меня. Меня!.. Покусал!..

– Может, от любви? – вздохнула я.

– Ты думаешь? – Нелли Егоровна даже замерла. – От любви… Господи… А я-то… – Она стала нервно смеяться. – А я-то!..

– Нелли Егоровна… ой… – Сейчас я поняла, что такое неладное с моей… как ее назвать? Знакомой. Или соседкой. Или – кто она мне? Работодательница?

Нелли Егоровна увидела, что я смотрю на ее брови. Одна была накрашена толщиной в мой указательный палец, вторая тоже, но почему-то только до половины.

– Что? – Она хохотнула. – Красиво? Можешь звать меня сегодня Леонид Ильич!

Тут уже замерла я. Она что, правда с ума сошла? Кто такой Леонид Ильич? Она думает, что она – мужчина? А почему же она тогда добивается любви собаки по имени Вениамин? И рыдает оттого, что он ее не любит? Или у нее однополая любовь… Фу ты, какой маразм…

– Не знаешь? Ты не знаешь, кто такой Брежнев? – Нелли Егоровна в голос захохотала, Веня по-пластунски вылез из-под скамейки, отряхнулся и с совершенно наглющим видом уселся напротив нас, не приближаясь, на хорошем расстоянии. – Что с вас взять! Потерянное поколение!

– Потерянному уже двадцать пять лет, – уточнила я. – А мы – дети новой России. Мы уже себя нашли.

– Где? На помойке? Мне рассказывали, что ты по помойкам ходишь! Ужас. С моими собаками гуляет человек, который потом по помойкам ходит! А если ты им блох принесешь? Клещей? Туберкулез в открытой форме? Туда все плюют, а ты копаешься руками, нюхаешь! Зачем тебе это? Расскажи мне, мы же с тобой подружки.

Я хотела спросить, почему у нее одна бровь накрашена только наполовину и куда подевались ее настоящие брови – из волос, как у всех людей, зачем она их сбрила – или они просто выпали у нее? От неразделенной любви… Но спрашивать не стала, потому что Нелли Егоровна сама увидела себя в зеркале, ахнула: «Ах!», еще раз: «Ах!» – и побежала в ванную, тут же принеслась оттуда, хватая себя то за лицо, то за волосы, то за бока и охая.

– Вот почему…. А-а-а… Вот почему он меня разлюбил… Я же бровь одну стерла… как же я ее теперь накрашу… Это же несмываемая краска…

– Давайте я вам нарисую, – вздохнула я. Что будешь делать с таким нелепым взрослым? Была бы она ребенком, разговор бы у меня был другой. – У меня рука твердая.

– Рисуешь? – нервно спросила меня Нелли Егоровна.

– Стреляю из пневматического пистолета.

Она хохотнула, тут же перестала смеяться.

– Хорошо! Рисуй, только скорей! А чем? Чем ты нарисуешь?! – Нелли Егоровна вдруг стала выдвигаться на меня, отмахиваясь, как от насекомых. – Чем? Чем? Маркером? Чем? Чем? Чем?

Что-то ее зациклило на слове «чем», я дальше слушать не стала, цокнула языком Вене, он, зная этот условный сигнал, тут же притопал и сел рядом.

– Что? Сидишь, террорист? А если я тебе хвост наполовину в следующий раз отрублю? Забудешь, как кусаться?

Веня виновато клацал зубами, высовывая язык. Он знает, что Нелли Егоровна тает от этого жеста.

– Убери язык, – попросила я его. – Меня сейчас стошнит.

– А! А! А! – закричала Нелли Егоровна, слыша наш с Веней разговор, точнее (чтобы не сходить с ума, как она) – слушала мой монолог и его собачьи нормальные реакции: испугался, подлизался, повинился. Это для собаки нормально и даже доказывает, что я не права и что у него в голове есть хоть какие мозги.

– Я пошла, – сказала я. – У меня дела.