Сцена эта написана неплохо, однако нет в ней той драматической силы, той остроты, которая должна бы соответствовать высшей композиционной точке романа. Нет неожиданности. Чудо, которое искали участники эксперимента, произошло. Но оно произошло в настоящем и буднично, а не в прошлом и явлено было не в канонической форме: не в виде хождения по водам Галилейского озера или оживления Лазаря и потому не вписывается в ряд ожидаемых доказательств. И если вдуматься, а не принять произошедшее сердцем, то что, собственно, произошло?
Николай Аристархович, смущенный направленным на него из глубин веков взглядом, как только этот взгляд от него был отведен, тут же начал сомневаться. Такой ход, надо отдать должное автору, весьма остроумен. Переживания Смурнова очень уж в духе евангельской стилистики - вспомните, что многочисленные чудеса, явленные миру Иисусом, не стали решающим козырем в его борьбе за ума людей. Во все времена его земной жизни не верящих в Него было куда больше, чем уверовавших.
Аристархов оказался в ситуации выбора, которую он пытался для себя представить, как попытку разобраться с подлинностью произошедшего. Но читатель-то видит, что настоящих сомнений по поводу виденного у него не возникало. Произошла психологическая сшибка: он верил глазам своим, но не мог поверить в существование Бога, поскольку был воспитан в атеизме. Если бы он был человек верующий, то с ликованием принял бы это знамение. Он же, в отличие от недоверчивого Фомы, был неверующим, и поэтому любое, даже самое очевидное чудо, воспринял бы скептически. Возможно, оставив на этом распутье своего героя, Астанин достойно завершил бы повесть, дав читателям почву для размышлений. Но автор, видимо, понимал, что ему не хватает писательского таланта закончить на этом так, чтобы показать всю глубину психологического конфликта.
Кроме того, он, кажется, не тот человек, чтобы не отреагировать в своем произведении, сознательно или подсознательно, на реалии окружающей его российской действительности. Поэтому окончание повести сделано так, как оно, пожалуй, лучше всего и воспринимается нашими современниками и соотечественниками.
Вспомним первое посещение родной деревни: пьяный батюшка, укоризненные лики святых, недовольных и тем как ведется служба, и поведением Николая Аристарховича, пришедшего в церковь не ради Бога, а чтобы решить свои проблемы, совсем не благостные речи земляков, посмеивающихся над употребляющим горькую священником, критические их отклики по отношению к религии в целом.
И второй визит в родные пенаты, так не похожий на первый, оставляющий впечатление, что грянул тот самый гром, после которого русский мужик только и перекрестится. Предваряющие официальный отчет скандально-сенсационные сообщения в СМИ о том, что "доказательств земного существования Христа нет", что "на водах Галилейского озера следов Бога не обнаружено", "что Лазарь умирал один раз" вызвали в среде не очень-то набожных до того односельчан Смурнова реакцию однозначную. "Как это нет Бога?" - сказали мужики. - Что ж наши деды в пустое верили? А Сергий Радонежский, что ж глупей ваших академиков?"
Совсем другим предстал пред нами и местный батюшка. Протрезвев, он оказался человеком мудрым, начитанным и опытным в делах житейских. Прием довольно традиционный. Есть в этом отмывании образа что-то искусственное, назидательно-наивное: мол, когда у русского человека работа или служба в тягость - он и справляет ее, как Бог на душу положит. Но если надо постоять за святое! Ход, может быть, и не новый, однако есть за ним глубокая жизненная правда. С батюшкой он встретился сразу по приезду, еще не заходя к родителям. Николай Аристархович рассказывает ему подробно об эксперименте, не решаясь, однако, сказать о главном. Тот внимательно слушает, кивает.
Николай Аристархович, потрясенный изменениями в батюшке, пытается сгладить впечатление от рассказа, говоря, что, может быть, поиск был недостаточно правильно организован, что, возможно, искали не там. "Не там, конечно, - соглашается вдруг батюшка, - а поиск был хорошо организован". И добавляет: "Только Бога найти нельзя. там, где его нет". И потом без видимой связи продолжил: "Вот тут ко мне тетка Марья вчера приходила расстроенная. А правда ли, спрашивает, Боженька не русский?" Русский, конечно, коли в русской душе гнездится. Как не русский?
После разговора с батюшкой, торопившимся на службу, Николай Аристархович вышел на церковный двор. К его удивлению он был полон народу. Среди односельчан он увидал и родителей. Отец, ни разу не ходивший до этого в церковь, стоял в новой рубашке, привезенной сыном две недели назад, отглаженный и торжественный. "Все пришли и я вот тоже! Надо, сынок, не нами заведено".
Стоя в церковном дворе, Николай Аристархович чувствовал вокруг себя пустоту. Его обходили взглядами, словно чужого. Все были не такими, как обычно. Кликуша баба Вера, вечно поносившая безбожников и чуть было нее испортившая застолья в первых главах, молчала, не находя повода демонстрировать свою особую набожность. Попыталась было прицепиться к молодухе, надевшей слишком яркий по ее представлению платок, но на нее так шикнули, что она притихла и слилась с толпой. А вот Николай Аристархович стоял особняком. И тут он ощутил, что в эти минуты ожидания начала службы решается его судьба. И оттого, пойдет ли он вместе с прочими в храм, или направится домой, в жизни его изменится слишком многое. Ему не мешали выбирать. И тогда старый учитель, сельский интеллигент в засаленном галстуке и помятой шляпе, говоривший в начале повести высокопарно и чуть косноязычно об оковах религии и безграничных возможностях человеческого разума, подошел к нему. И тогда, на мой взгляд, следует удачное место, когда наш герой вдруг почувствовал себя частичкой этого мира, мира в крестьянском, исконном понимании слова. Этому миру, на котором и смерть красна, он принадлежал по праву рождения. А миру уходящему, стало быть, по праву умереть вместе с ним.
В каком-то трансе, возвышенном состоянии души, не задумываясь и не замечая того, что делает, вместе с односельчанами входит он в двери храма (характерно, что только храмом в третьей части повести называет он деревенскую церковь, которую в первой называл не иначе как церковью, церковушкой) и крестится, на этот раз совершенно правильно. Все решается не в голове, а в душе. Вечная жизнь без них, в окружении циников подобных его палестинскому собеседнику, или богачей, которым для причисления себя к сонму всесильных языческих богов не хватает только личного бессмертия, кажется ему почти кощунством. И простим автору совершенно провинциальный прием, примененный им в завершающем предложении повести, когда вдруг Николаю Аристарховичу показалось, что Христос с иконы улыбнулся ему той самой обнадеживающей улыбкой, которой улыбался в хижине Палестины.
ЧТО НЕ ВОШЛО В РЕЦЕНЗИЮ
В своей работе я практически не коснулся целого пласта повести - бесед-споров Смурнова с Цоллером. Их позиции не просто позиции двух инако мыслящих людей, это нравственные позиции двух миров - уходящего, который представляет Смурнов, и нарождающегося, который выбрал в свои идеологи Цоллера. Первый в этом споре - ханжа, второй - циник. Это не обывательские клеймо, это позиции. Ханжество, как способ регулирования поведения с точки зрения уже несуществующей нравственности и цинизм, как идеология новой морали, исходящей из лозунга "пристойно все, что естественно". При этом ни один, ни другой не живут этими принципами, они их только оглашают. Главное противоречие между ними раскрывается в этой фразе повести: "Если Бога нет, - сказал Смурнов, повторяя мысль, вычитанную им у кого-то из французских просветителей, - то его надо придумать". "С точностью до наоборот, - горячо возразил ему Цоллер, - если Бог есть, то это следует скрыть!".
