Однажды он застал ее в глубине сада. Она принесла стремянку и через забор смотрела на покосившийся от ветхости дом якобитской постройки, но много ли увидишь за разросшимися деревьями?

– Что, шпионишь?

– Разве можно подкрадываться? – упрекнула она. – Напугал до смерти.

– Подумаешь, какой грех! Теперь все можно.

– Как грустно, – сказала она. – Все заросло, заглохло. Я хотела увидеть террасу. Помнишь, как старушка павлиниха расхаживала, распустив хвост?

– Я помню, как старик павлин упек моего папашу на два месяца за охапку планок, – сказал он. – А вообще это был он, а не она.

– Кто?

– Да твоя павлиниха. У птиц яркое оперение бывает у самцов.

– Правда? – удивилась она. – Всегда думала, что она самочка. Чтобы самец был так разукрашен!

– А сам майор? – спросил ее муж, Вилли. – Тоже любил покрасоваться. Что на своем вороном битюге, что в суде. Сделайте так, переделайте эдак! Павлин расфуфыренный.

– Когда все это было, Вилли.

– Теперь наше время пришло, – сказал он. – Их давно нет; ладно, но я до смерти не забуду тот день, когда папаша вышел из тюрьмы. – Он махнул рукой в сторону уродины из красного кирпича, которую он воздвиг на задворках майоровой усадьбы. – Видит бог, мне есть чем гордиться. Но однажды я расплачусь за обиду сполна: откуплю их дом и сровняю его с землей. А до этого не успокоюсь.

Она знала, что спорить с ним напрасно. Ему не важно, что майор умер, что дети разъехались, а дом обветшал. На доме теперь сосредоточилась вся его ненависть. Она смутно чувствовала, что эта ненависть покушается на принадлежащее лично ей. А когда дом сровняют с землей, его ненависть устремится на что-нибудь еще. Не случайно, что и в ее мыслях этот дом занял главное место.

В своем собственном доме, среди полированной мебели и безделушек, она чувствовала себя как в тюрьме, и майоров дом был пристанищем ее мечты, которую питали полузабытые воспоминания о крокете и чае на лужайке, об элегантных дамах и прелестной детворе и, конечно, о распущенном павлиньем хвосте, словно драгоценного шитья гобелен, трепыхавшем на солнце.

Он ощупал верх стены знающими руками строителя.

– Кто увидит и кому какое дело, если ты сходишь посмотреть, – пробормотал он себе под нос.

– Частное владение.

Не слушая ее возражений, он сходил за кувалдой и ломиком. Сначала выпал карнизный камень, потом подалась замшелая кладка.

– Полезай.

Она замотала головой.

– Не дури! – прикрикнул он.

– А если поймают?

– Не поймают, – сказал он и подтолкнул ее в пролом. С земли дом за частой сеткой ветвей смотрелся зловеще. По-недоброму сверкал зрачок-розетка в переплете слухового окна, словно господь бог испепелял ее взглядом.

– Давай-давай, красавица. Не робей, – подбадривал он, хотя сам не тронулся с места.

– А ты? – подпустила она шпильку.

– Мне и отсюда видно, – по-детски вывернулся он. Она-то знала – он боится. Для него старый майор еще ходил по земле. Путаясь в высокой траве, она подошла к зарослям крапивы, откуда несло затхлостью и гибелью.

– Ну, что еще?

– Крапивы боюсь.

– Пригни ее – вон палка хорошая.

Мужчина пошел бы вперед, проторил тропку, он бы подал руку, пронес на руках. Этот мужчина был другой.

Раньше здесь был фруктовый сад. Теперь он одичал и зачах. Дальше еще хуже: огород заглушили сорняки, лужайкой для крокета завладели мартышкины хвосты, через розарий было не продраться из-за буйно разросшихся и перепутавшихся колючих лиан. Террасная стена грубой кладки рухнула, аллея была усыпана битым стеклом из теплиц. Огромная виноградная лоза стучала мертвыми сухими плетями. Никакого павлина не было в помине, даже перышка после него не осталось.

– Ну, что там? – спросил он, едва она показалась в проломе стены.

– А-а, такая жалость.

– Полный разгром?

– Жалко. Красивый дом.

– Никому он теперь не нужен. За него никто не станет платить аренду. Гниль. Труха. Погоди, он еще мне достанется.

– Тебе?

– А что?

– Да зачем?..

– Чтоб снести к чертям, – сказал он. – Разобрать по кирпичику, погрузить в машины и продать в утиль.

– Не делай этого, добром не кончится, – взмолилась она. – Оставь дом в покое, он нам ничего плохого не сделал.

Бесполезно просить. Он твердо решил отомстить за отца, разделавшись с этим домом. Он ждал своего часа, и, когда через полгода дом объявили к сносу, он не поскупился, чтобы перехватить его. Он не помнил себя от радости, вертя ключ перед ее глазами.

– Кто теперь домовладелец? Она смотрела в сторону.

– Что с тобой?

– Да все из-за него, – сказала она. – Я жду от него беды.

– Тут же не как в картах – это верные деньги. И кончай нытье. Глядишь, выкроим тебе шубку или серьги-колечки какие-нибудь.

– Я бы ничего, не сделай ты этого со зла, – сказала она, заливаясь краской. – Как ребенок. И ведь знаешь, что отец был виноват.

Он отвесил ей пощечину.

– Прости, милая, – винился он позже. – Майор тут ни при чем. Просто подвернулось выгодное дельце. Сам я там кирпича не трону. Все сделает один старикан по имени Рейнберд.[1] Он мастер своего дела.

Имя мастера поразило ее воображение. При его упоминании сразу представлялась птица с хохолком. Она порхала в ее снах, эта птица.

Дом не давал ей покоя. Днем, когда Вилли не было, она часто подсаживалась к окну в спальне. Дом лежал за деревьями, как вздремнувшая огромная серая кошка. Но за слепыми его окнами, чудилось ей, шла какая-то жизнь, и нельзя застигать ее врасплох. Кто-то должен предупредить: «Берегитесь! Вы в опасности, вас сносят!» Еще плотники не пришли, а Вилли уже подсчитывал выгоду.

– За балюстраду дают пятьдесят фунтов! – сообщал он. Или:– Сбагрил камин. – Или:– Крышу отрывают прямо с руками.

Как-то ночью он проснулся и увидел, что она стоит у окна.

– Что случилось?

– Чей-то крик послышался.

– Лиса, – сказал он. – А может, совка.

– Похоже на павлина. Он через силу рассмеялся.

– Тебе приснилось. Десять лет прошло, как его отсюда забрали.

И он отвел ее в постель.

– Конечно, совка, – чуть слышно проговорила она. – Больше некому.

И все-таки то был резкий, требовательный крик павлина, звавший майора заступиться за своих, поднявший всех на ноги.

А наутро явились плотники. Их было двое. Они приехали на стареньком автомобиле, в прицепе лежали инструменты. Рейнберд оказался крупным стариком, белоголовым и румяным. На нем был плисовый жилет, украшенный золотой часовой цепочкой с рубиновым брелоком, под воротник серой фланелевой рубашки заправлен шелковый шарф. На пальце носил кольцо с печаткой – в мужчинах она этого не понимала, но ему шло кольцо, и шелковый шарф был к лицу.

– Выпейте чашку чая, – предложил Вилли, – а потом посмотрите дом.

– А хозяйка не рассердится?

– Что вы, приятель, ей будет только в радость, – рассмеялся Вилли, единовластно решавший такие вопросы.

– Можно тогда пригласить моего парнишку?

– Само собой, – сказал Вилли.

– Я хозяйку спрашивал, – галантно уточнил Рейнберд, но Вилли пропустил это мимо ушей, как пропускал многое. Парнишке было лет шестнадцать, он был высокий и неразговорчивый.

– Внук? – спросил Вилли.

– Сынок, – ответил Рейнберд.

– Вот это да! – сказал Вилли.

– Он не первый у меня и – как знать? – может, не последний, – без тени улыбки объявил старик.

Чтобы сменить невыгодную для себя тему, Вилли отвел старика к окну.

– Вон он. Там пропасть хорошего материала.

– Жалко такой сносить, – сказал Рейнберд. – Сокровище, а не дом. Лучше этот сломать, а в старый переехать. В тех стенах неплохо можно пожить.

У нее екнуло сердце.

– А аренда какая? – вскричал Вилли. – Ведь никаких денег не хватит!

– Они окупятся, – сказал Рейнберд и поверх его головы взглянул на женщину.