Потом он набрал воздуха в легкие, крепко стиснул зубы, взвалил на спину свой узел, шагнул к двери и снова повернулся.

Собака, прихрамывая, вышла из угла и с беспокойством подняла голову.

— Вот этот мой пес, — сказал Маккуори, обращаясь ко всему больничному персоналу, — лучше меня, человека… и похоже на то, что он лучше вас… Он был для меня таким товарищем, каким я ни для кого не был… да и для меня никто. Он сторожил меня, не давал меня ограбить, дрался за меня, спасал мне жизнь, а в благодарность получал пьяные пинки и проклятья… и прощал мне. Он был мне верным, надежным, честным и преданным товарищем… и теперь я его не брошу. Я не вышвырну его со сломанной лапой пинком на дорогу, я… Ох, господи! Моя спина!

Он застонал и качнулся вперед, но его подхватили, сняли с него поклажу и положили его на кровать.

Через полчаса стригальщик был уже устроен со всеми удобствами.

— Где мой пес? — спросил он, как только пришел в себя.

— О нем позаботились, — нетерпеливо сказала сиделка. — Не беспокойтесь. Доктор вправляет ему лапу на дворе.

На сцене появляется Митчелл^{10}

Поезд с запада только что прибыл на Рэдфернский вокзал. Он привез толпу обычных пассажиров и одного бродягу-сезонника со свэгом за плечами.

Человек этот был невысок ростом, коренаст, кривоног и веснушчат; у него были рыжие волосы и поблескивающие серые глаза, и — как это часто бывает в таких случаях — выражение лица прирожденного комика. Одет он был в потрепанную и застиранную ситцевую рубашку, старый черный жилет с коленкоровой спиной и пропыленные молескиновые штаны с заплатами на коленях, поддерживаемые съехавшим на живот плетеным ремешком из сыромятной кожи. На нем были стоптанные, обшарпанные башмаки и мягкая, позеленевшая от старости фетровая шляпа, от полей которой мало что осталось, а от тульи не осталось почти ничего. Он выбросил на платформу свой свэг, вскинул его на плечо, вытащил котелок и прорезиненный мешок для воды и пошел в собачье отделение, находившееся в тормозном вагоне.

Спустя пять минут он появился около стоянки извозчиков. К ногам его испуганно жалась овчарка, которую он вел на цепочке. Он прислонил свой свэг к столбу, повернулся лицом к городу, сдвинул шляпу на лоб и почесал мизинцем широкий затылок. У него был вид человека, не знающего, куда направить свои стопы.

— Вас подвезти, сэр?

Человек неторопливо повернулся и со спокойной ухмылкой посмотрел на извозчика.

— Похож я, что ли, на человека, который поедет на извозчике?

— А почему бы и нет? Да я, собственно, просто так… Думал, может, вас куда подвезти надо.

Приезжий в раздумье почесал голову.

— Знаешь, — сказал он, — за десять лет ты первый, кому пришла в голову такая мысль. Ну зачем, собственно, мне брать извозчика?

— Чтобы доехать до места, зачем же еще?

— Разве у меня такой уж усталый вид?

— Этого я не говорил…

— А я разве говорю, что ты говорил?.. Слушай, вот уже пять лет я хожу пешком. Прошел две тысячи миль с прошлого рождества. Неужели уж последнюю-то милю я не дойду? Или, может, ты думаешь, что моему псу нужен извозчик?

Собака дрожала и подскуливала: ей, очевидно, хотелось поскорее выбраться из толпы.

— Да, но… не собираетесь же вы тащить на себе этот тюк через весь город? — спросил извозчик.

— А почему бы и нет? Кто это, интересно, может мне запретить? Что-то мне сдается, такого закона нет.

— Да, но… понимаете ли… выглядит он как-то не того.

— Ага, я так и знал, что в конце концов мы до этого договоримся.

Путешественник поставил свой свэг ребром, оперев его о колено, любовно похлопал его, затем выпрямился и в упор посмотрел на извозчика.

— Ну-ка скажи, — строго и внушительно спросил он, — чем плох мой верный свэг?

Свэг был туго набитый, раздутый; верхняя покрышка его была из красного одеяла с синими заплатами, с боков виднелась кромка синего одеяла. Конечно, свэг мог бы быть поновее, он мог бы быть почище, он мог бы быть перевязан приличным ремнем вместо бельевых веревок и ремешка из сыромятной кожи… но что касается всего остального, то ничего дурного сказать про него было нельзя. Свэг как свэг.

— Много лет я таскаю этот самый свэг, — продолжал приезжий, — я пронес его на своем горбу несколько тысяч миль — вот собака знает, — и никого никогда не покоробил его вид, и если уж на то пошло, и наш с собакой вид тоже никого не коробил. И ты думаешь, что я стану стесняться своего старого свэга перед извозчиком или вообще перед кем бы то ни было? И ты думаешь, что мне очень важно, нравится он вам или нет? Никто никогда не интересовался, что мне нравится, а что нет. Я вот подумываю, не привлечь ли тебя к ответственности за оскорбление личности?

Он поднял свэг за скрученное полотенце, служившее заплечным ремнем, закинул его на пролетку, сел сам и втащил туда собаку.

— Отвези-ка меня куда-нибудь, где можно оставить свэг и собаку, а то мне нужно купить себе приличный костюм, в котором можно будет показаться портному, — сказал он, — моя собака, видишь ли, не привыкла разъезжать на извозчиках.

И прибавил задумчиво:

— А ведь я сам когда-то целых пять лет был извозчиком в Сиднее.

Митчелл: очерк характера^{11}

Про эту ферму было известно, что тут особенно не разживешься продуктами. Митчелл решил, что ему лучше подкатиться к самому хозяину, а товарищи Митчелла считали, что следует подождать, пока хозяин поедет объезжать стада, и попробовать договориться с поваром. Но напористый и дипломатичный Митчелл решил по-своему.

— Добрый день, — сказал Митчелл.

— Добрый день, — ответил хозяин.

— Жарко, — произнес Митчелл.

— Да, жара.

— Пожалуй, нет смысла, — продолжал Митчелл, — просить у вас работы?

— Никакого смысла.

— Так я и думал, — сказал Митчелл. — А изгородей вам не надо поставить?

— Нет.

— И объездчиков вам не нужно?

— Нет.

— И работника тоже?

— Нет.

— Так я и думал. Дела сейчас у всех идут неважно.

— Да, это так.

— Ясно. Нам приходится несладко, да ведь и скваттерам тоже. Ну а продуктов вы нам, надеюсь, дадите?

— Пожалуй. Что вам нужно?

— Ну, скажем, немного мяса и муки. Вот и все. Чай и сахар у нас пока есть.

— Ну, ладно. Эй, повар, есть у нас мясо?

— Нет.

К Митчеллу:

— Овцу зарезать сумеешь?

— Еще бы!

— Повар, дай-ка ему нож и брезент; пусть идет во двор и зарежет овцу.

К Митчеллу:

— Возьмешь себе переднюю ногу, и повар тебе даст немного муки.

Спустя полчаса Митчелл принес освежеванную овцу, завернутую в брезент.

— Ну, вот ваша овца, — сказал он повару.

— Хорошо. Повесь ее сюда. Взял переднюю ногу?

— Нет.

— Чего ж ты? Хозяин ведь разрешил тебе взять?

— Зачем мне передняя нога? Мне не нравится эта часть. Я взял заднюю.

Повар почесал затылок, не зная, что на это сказать. Попробовал было сообразить, что к чему, да махнул рукой — куда по такой жаре, а главное — он давно отвык от умственных усилий.

— А теперь на-ка вот эти мешочки, — сказал между тем Митчелл, вытаскивая из-за пазухи три мешочка. — Этот вот для чая. Этот — для сахара, а этот — для муки. Можешь не беспокоиться, приятель, если они немного растянутся. Нас ведь трое.

Повар машинально взял мешочки и, не успев сообразить, что делает, наполнил их до краев. Митчелл все это время болтал без умолку.

— Вот и спасибо, — сказал он. — А сухих дрожжей у тебя нет?

— Есть — на вот.

— Спасибо. Скучно здесь у вас, должно быть?

— Да, ужасная скучища. У меня тут остался кусок жареного мяса, немного хлеба и пирог — хочешь?

— Спасибо, — ответил Митчелл, засовывая провизию в старую наволочку, которую он всегда носил за пазухой на всякий случай. — Значит, скучно у вас?

— Да, не весело.

— Поговорить небось не с кем?