Но теперь, я, как и мой муж, была облачена в одежду из коры дерева, как это делают все, кто решил отречься от мирской жизни. На мне не было золотых украшений, я все раздала их. В действительности, кроме этой скромной одежды у меня вообще ничего не было. За своей спиной я слышала плач Парикшита, его жены, Уттары и Субхадры, а за их причитанием было слышно то, чего я однажды так страстно желала — плач народа Хастинапура. Они жалели о том, что теряют нас. Но мне больше не хотелось видеть слезы на их глазах. Я не могла поверить, что тогда, в молодости, мне казалось, что такие вещи могут сделать меня счастливее. Теперь мне уже не хотелось ничего, даже от Парикшита, которого я полюбила больше, чем своих собственных сыновей. Я мысленно пожелала городу и его жителям всего наилучшего. Но в глубине души уже чувствовала какую-то необъяснимую отдаленность от всего, что до сих пор наполняло мою жизнь. Я была поражена тем, как, в сущности, она была похожа на все то, что меня окружало: мраморные здания, цветущие деревья, гладкие булыжники на мостовой, стоптанные ни одним поколением ног, далекие горы, виднеющиеся в дымке цвета индиго. Возможно, мои чувства были похожи на те, что переживал Кунти. Ты, словно не пришвартованная маленькая лодка на берегу бескрайнего океана, с нетерпением ждешь, когда тебя подхватит поток и понесет прочь. В этом есть столько неожиданной свободы, когда вдруг все, что ты считал смыслом жизни, в одно мгновение становится неважным.

Но, как только я ступила за городские ворота, предатель-ветер принес мне запах париджата — давно знакомый аромат ночного жасмина из моего Дворца иллюзий, а вместе с ним и чувство сожаления. И почему я не выращивала париджат здесь, в Хастинапуре? Как фейерверк придворного мага, приуроченный к коронации Парикшиты, сожаление взорвалось в моем сердце, наполняя его потоком обжигающих искр.

Однако я не была готова завершить свою жизнь. Она казалась мне абсолютно удивительной, с ее приключениями, победами, моментами настоящей славы. Даже стыд за жажду мести, наполнившую мою жизнь, показался мне чем-то драгоценным из-за своей уникальности. Я бы хотела прожить жизнь снова, но обладая большей мудростью. Я боролась с желанием положить свою руку на руку Юдхиштхиры и попросить его подождать еще год, месяц, хотя бы день. У меня осталось столько незаконченных дел. Я не успела научить жену Парикшиты секретному способу консервации манго так, чтобы оно сохранялось на протяжении десяти лет. Я не похвалила Уттару за то, какой сильной она выросла. Я не успела попросить прощения у Субхадры за те мучения, которые я ей причинила. И конечно же Парикшита! Как много всего мне нужно было рассказать ему! Поведать ему обо всех ошибках, совершенных мною в жизни, чтобы он никогда их не повторил. Мне следовало бы ослушаться Вьясу и предупредить его об опасностях, подстерегающих в будущем. Но было слишком поздно. Юдхиштхира уже шагал вперед. Его ничего не выражающее лицо было неподвижным. Другие уверенно шли вслед за ним, как они это делали всю жизнь.

После этого я засомневалась. Они все просили меня остаться. Парикшита утверждал, что он нуждается во мне, особенно теперь, когда старшие мужчины ушли из города. Женщины плакали, утверждая, что они будут скучать по мне. Зачем же мне тогда уходить? Если бы я хотела посвятить оставшуюся часть жизни религии, то я могла бы остаться в Хастинапуре. Ведь разве у нас нет храмов и священников? Разве не все священные праздники отмечаются здесь на высшем уровне? Разве не в Хастинапур регулярно приезжают мудрецы со всего света? Мои мужья тоже просили меня остаться. Они боялись за мою безопасность. Тот путь, по которому им предстояло идти, мимо тайников Химавана, был слишком коварным. Ни одна женщина никогда не проходила его. Юдхиштхира предупредил меня, что если я вдруг упаду на обочине дороги, то мои мужья не смогут остановиться, чтобы помочь мне. Это был непреложный закон того последнего пути, по которому они отважились следовать.

И чем больше люди отговаривали меня, тем решительнее я становилась. Желание взбунтоваться, разрушить границы, существовавшие только для женщин, всегда осложняло мою жизнь. Да и какие у меня были варианты? Сидеть со сгорбленными старушками, сплетничать и жаловаться, жуя листья бетеля в ожидании скорой кончины? Невыносимо даже представить такое! Я предпочла бы умереть в горах. Я хотела, чтобы конец моей песни стал достойным и чистым, обратившись в последнюю победу над другими женами. Теперь я мечтала об одном, чтобы обо мне сказали: «Она была единственной женой, которая осмелилась сопровождать Пандавов в их последнем, страшном путешествии. Когда она упала, то не издала ни звука, а лишь храбро подняла руку в знак прощания». Ну как я могла устоять?

* * *

Мудрецы проводили нас к подножью Гималаев. После они удалились, так как ступать на простиравшийся перед нами путь мог только человек, навсегда отрекшийся от этого мира. Мы мало знали про этот путь, кроме его имени, звучащего довольно зловеще (хотя Юдхиштхира произносил это название с удовольствием): махапрастхана, путь великого ухода. Мы и понятия не имели, что он собой представляет. Даже Арджуна, который путешествовал больше всех моих мужей, никогда не ступал на эту дорогу. Мудрецы поведали нам, что путь завершается на священном пике, где Земля встречается с обителью богов. Только поистине духовно чистый человек может приоткрыть завесу прошлого, разделяющую миры, и шагнуть в рай. В писаниях было сказано, что это самый удивительный опыт в жизни человека. Но мудрецы предупреждали, что те, кто не столь свят, не смогут дойти до конца. Горные ущелья знали всё об идущих к богам путниках. Мудрецы также предупредили нас, что в горах нас могут подстерегать лавины, кратеры и снежные чудовища, питающиеся людьми.

Когда Юдхиштхира услышал о предстоящих трудностях, я увидела в его глазах интерес, которого уже давно не появлялось в его взгляде. Я знала, о чем он мечтает: войти в рай в человеческом обличии! Это была последняя из его безумных целей, достичь которой он мечтал на исходе жизни. Я хотела бы еще раз напомнить, что на нас была одежда из тонкой ткани, сделанной из древесной коры. Мы были босиком и не брали с собой никакой еды. Так того требовали правила, установленные для каждого, ступающего на махапрастхану. У нас не было даже оружия, с помощью которого мы могли бы защитить себя, в случае если снежные чудовища все-таки существовали. Юдхиштхира заявил, что оружие — это признак самолюбия, и уговорил остальных мужей не брать его в дорогу. Все понимали, что в таком состоянии мы не продержимся достаточно долго, чтобы достичь хоть какого-то пика, а уж тем более священного. Меня это не беспокоило, ведь я уже давно смирилась с мыслью о том, что наша жизнь закончится где-то в горах. Мне рассказывали, что если человек умирает от холода, то почти ничего не чувствует, а просто засыпает. Меня возмущало только одно: если мы упадем, то люди могут списать это вовсе не на физическую слабость, а на слабость нашего духа.

* * *

Тропа была узкой и непротоптанной, по бокам ее подпирали острые скалы, а местами нам не давал пройти глубокий снег или вязкая грязь. Оказалось, что не так много людей жаждали уйти из этого мира! Всего через пару часов мои ноги были изранены, хотя из-за холода раны не болели и не кровоточили. Постепенно я и вовсе начала терять чувствительность в ногах. Но все остальные мои чувства лишь усилились. Я никогда раньше не видела ничего привлекательного в пейзажах дикой природы, предпочитая им красоту моего сада. Природа, окружавшая меня во время моих прежних путешествий, казалось, только добавляла мне раздражения и усиливала дискомфорт. Но теперь я не могла оторвать глаз от видневшихся впереди вершин, по которым скользил солнечный свет, переливающийся удивительными красками и разными оттенками золота, пока день клонился к закату. В воздухе чувствовалась резкая сладость. Я глубоко вдыхала снова и снова, чтобы мои легкие наполнились этим чудесным воздухом, и не выдыхала, пока грудь не начала болеть. Этот запах был схож с запахом ладана, которым Вьяса однажды окропил огонь, чтобы тот заговорил с ним.