- Ты, я вижу, делом обзавелся, окапиталился...
- Да вот, Иван, - смущался Игнат, - процветаю помаленьку трудами рук своих.
- Хорошо сие. И себе прибыток, и государству польза. Хорошо. А Просоловым чего ж назвался?
- А ить сие мое отеческое имя. Суета ж - прозванье было.
- Не суетишься, стало быть, таперя?
- А зачем нам суетиться, - провел Игнат рукой по бороде. - Суета торговле помехой токмо будет.
- Ну а остальные, что с тобой ушли, чем промышляют?
- А кто их ведает. Я уж лет десять, как никого не видел. Тогда ж, шешнадцать лет назад, Судейкин Спирька да Рюмин Ванька с бабой своей в Тобольске жить остались, в канцелярию на службу поступив. Мои ребята здесь, в Иркутске, промышляли зверобойством. Попов да Брехов на Камчатку двинули, Лапин, Березнев да Сафронов Петр в Охотск направились. Я ж здеся к званию купеческому пристал, но решил трактир завесть, вот и промышляю тако.
- Понятно. Ну а об отце моем чего-нибудь слыхал? - спросил Иван, сурово глядя на Игната, словно требуя ответа доброго, но трактирщик нахмурился:
- Слыхал. Батю твоего, отца Алексия, земле уж лет пять назад предали. Но, скажу тебе, суда над ним не учиняли. Признали невиновным, - и будто затем, чтоб известие печальное немного оттенить, весело сказал: - Зато Гераська-то Измайлов да Парапчин с женою здравствуют еще!
- Как так? - изумился Устюжинов. - Ведь померли они на острове курильском, на Маканруши!
- Нет, не померли! Скитались они по той земле необитаемой и нашли стоянку купца-зверопромышленника Протодьяконова, который их на материк и доставил. Допрашивали их в Иркутске, но вскоре императрицей-матушкой были прощены. Семку ж Гурьева, что нас тогда предал, за непричастье к бунту простили сразу и в родовую вотчину отправили. Вот так-то, Ваня, - похлопал себя по коленке толстой довольный жизнью Игнат-трактирщик. Он чрезвычайно рад был гостю своему. - Ну а поведай мне таперя, како удалось вам колонию устроить?
Иван долго молчал, дергал щекой со шрамом, в которой, видно, нерв был поврежден, закуривал, пил водку, наконец заговорил:
- Предприятье наше поначалу счастливым было. Поселение устроили на славу. Господин Беньёвский у дикарей едва ли не королем считался, дороги строил с помощью дешевой туземной силы, каналы. Хотел цивилизацию навроде европейской на Мадагаскаре утвердить...
- А что ж наши мужики?
- Поумирали скоро. От лихорадки. Непривычным для них мадагаскарский климат оказался. Но дальше слушай. Губернатор Иль-де-Франса, господин Пуавр, Беньёвского соперником своим считавший, в Париж все время цидули посылал, всячески вредил и козни строил, так что когда Беньёвский, желая в Париже на Пуавра найти управу, туда поехал, то не увидел прежнего к себе доверья и должность представителя французского на Мадагаскаре потерял.
- Что ж тогда?
- Обратился к правительству великобританскому, предлагая англичанам остров сей под ихнего льва подвесть, но британцы не доверились Беньёвскому. - Устюжинов замолчал, долго трубку разжигал, пил водку. Видно было, что продолжать он не хотел. - Ну, доскажу конец истории своей. Получив прием холодный в Лондоне, господин Беньёвский со мной в Америку уехал. Правительству тамошнему советовал Мадагаскар к рукам прибрать. Сам Франклин слушать его изволил. Слушать и внимать. Из Балтиморы для цели сей послали судно. К Мадагаскару подошли, часть команды на берег вышла, но тут напали на нас французы, и капитан корабля американского, пальбы испугавшись, видно, якоря поднял и в море ушел. Так остались мы на острове с горсткой людей. Беньёвский, помня прежнюю приверженность к своей персоне населения туземного, стал дикарей учить владеть оружием с намереньем французов, что там успели укрепиться, с острова изгнать. Первые сражения с французами удачны были, но в одной из схваток господин Беньёвский пулей в грудь смертельно ранен был. Умер на моих руках. Я ему глаза закрыл. - Устюжинов судорожно вздохнул. - И вот... вернулся...
- Да что он за человек-то был, Бейноска сей! - воскликнул Игнат, ударив по прилавку кулаком. - С ума сошедший, что ль? Али ярыга, ерник, мошенник, в пагубу людей вводящий? Не постигну я его!
- Игнат, - устало сказал Иван, - сей человек был столькими страстями мучим, столькими желаниями, что токмо в делах опасных, где между жизнью и смертью ходишь, мог он утолить ту жажду. Способностей, талантов он огромных, а тратил их так, по пустякам.
- Жажду утолить он, видишь ли, хотел! - вдруг закричал Игнат. - Так пусть бы он в одиночку её и утолял! Чего он нас смутил, на бунт подбил, плыть с собой подговорил? Какую такую свободу, волю, счастье нам даровал? Смерти одни, мытарства всякие, несчастья! Какое право он имел за всех решать, путь такой избрать, а не иной? Нет, хватит с нас боле бунтов делом заниматься надобно. Вот я, к примеру, трактир держу и знаю, что дело мое другим полезностью оборачивается, мне ж - прибытком. Другой же человек в ином свою судьбу отыщет, третий - в третьем. А скопом в счастье людей не загоняют. Кажный свое счастьюшко по-своему лелеет да ждет его рожденья.
Помолчали. Потом Иван спросил:
- Слыхал о бунте Пугачева? Что ж, не хотел к нему примкнуть?
- Нет, Ваня, не хотел. Нас когда везли из Петербурга, его казаки в то время Оренбург уж осаждали. Но мы-то в себе запал мятежный уж угасить успели. Накушались...
- А я бы к ним пристал, - раздумчиво сказал Иван. - Жаль, что не было тогда меня в России.
Игнат отчего-то обозлился:
- Ну, ты ж у нас ерой навроде своего Бейноски! Не сидится вот таким на месте, все бы бунты да сраженья! Ну, что увидел ты с асмодеем тем? Какую постиг науку, что сделала тебя мудрей? Суетился, бесом мелким, полы кафтанчика францужского растопырив, порхал туда-сюда, туда-сюда! Куда ж таперь-то? Али опять в Европу?
Ваня долго думал, прежде чем ответил. Бороду взъерошив, сказал:
- С Беньёвским видел я немало. Учился все годы оные, в университете даже, но мудрости, пожалуй, не обрел. В Россию вот пришел, тут поживу. На службу, может быть, устроюсь. Потом же снова за границу укачу. Но есть и третий путь...
- Какой же?
Иван из кармана вынул пистолет, узорчатый, травленый, искусным оброном покрытый.
