Ей лучше. Она чувствует себя увереннее.

И пусть все это так ужасно, поиски Энни сделали Марг жестче. Дела пока идут так же плохо, как и раньше, но она сама явно изменилась к лучшему. Она охватывает взглядом толпу людей в ресторане, делает глубокий вдох и начинает.

— Хорошо, — произносит она громко и четко. В ее сторону поворачиваются головы. — Хорошо, — именно этот голос может разбудить даже спящих в последнем ряду лекционного зала. — Там, в пустыне, немереное количество акров земли огорожено со всех сторон колючей проволокой, и вы все это видели, никак не могли не видеть, так? По всему периметру горят прожекторы безопасности и стоят сторожевые вышки, чтобы не дать никому оттуда выйти или войти на территорию. Так что же там такое?

Теперь все обратили на нее внимание, но никто не хочет взглянуть ей в глаза.

— Что там такое, черт возьми? И кто? — Она повышает голос, так что несколько человек подскакивают. — Кто за всем этим стоит?

Какое-то мгновение посетители в замешательстве смотрят на нее, потом отворачиваются, все как один. Они будто ныряют, как группа пловчих-синхронисток, опустив взгляд в тарелки.

Наступает тишина, и это еще хуже, чем гул голосов и стук приборов, которыми встретили ее здесь сначала, делая вид, что совершенно не замечают.

Ничего страшного. Теперь, когда ей удалось найти верный тон, Марг настойчиво продолжает:

— С такой большой территории наверняка выезжает какой-то транспорт. Не может быть, чтобы вы, сидя здесь, ни разу не видели, как кто-то ехал туда или оттуда.

Вокруг нее, со всех сторон, посетители начинают требовать счет. В этом оживленном заведении Марг стоит, как остров, а люди проплывают мимо нее.

— Если вы не можете сказать, где моя дочь, то скажите хотя бы, что здесь происходит.

Все присутствующие хором вздыхают. А потом возвращаются к тому, чем занимались до этого. Проходит время, слишком много времени. Она старается изо всех сил, но добиться ей так ничего и не удается.

— Простите. — Официантки, чтобы не задеть ее, ловко отводят бедра и подносы, и пробегают мимо.

Марг не сдается. Она снова берет себя в руки и говорит громко, как на лекции:

— Это имеет какое-то отношение к Преданным Сестрам, не так ли?

Наступает напряженная тишина. Лица у всех присутствующих такие, словно они отгородились от нее стеной. Со вздохом она разворачивается, чтобы уйти. Ей уже кажется, что и здесь она потерпела неудачу, когда в дальнем конце кирпичной пристройки что-то приходит в движение. Марг оборачивается, и в этот момент, вздымаясь огромной волной, кто-то поднимается на ноги. Голосом, звучным, густым, как сладкая помадка, которой поливают мороженое, толстая женщина говорит:

— Подождите.

Глава 21

На стене своей палаты без окон Энни Аберкромби нацарапала слова, в соответствии с которыми она будет жить.

МОЕ ТЕЛО — ЭТО ВСЕ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ

ЕДА — ЭТО ЗЛО

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ СОБЛАЗНИТЬ МЕНЯ

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ПЕРЕХИТРИТЬ МЕНЯ

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ИЗМЕНИТЬ МЕНЯ

Я НЕ СДАМСЯ

Вот такие мрачные лозунги помогают заключенной не повредиться рассудком. Да, она здесь именно заключенная. Из-за неудавшегося побега Преданные Сестры перевели ее из категории пациентов в категорию тех, кого следует содержать под стражей, как будто она преступница и находится в исправительном учреждении. Перед тем как запереть ее здесь, они обыскали ее, как перед отправкой в камеру смертников, проверяя, нет ли у нее чего-нибудь, чем она может поранить себя или окружающих. Они сняли с нее больничный халат и надели холщовую рубашку, такую грубую, что вся задница у нее теперь исцарапана, а над тазобедренными суставами кожа ободрана до крови. На нее бы и наручники надели, если бы сестра Дарва не помешала; с ее стороны, если подумать, это великодушно. Ведь попытка побега из-под стражи (да-да, думает Энни, побега из тюрьмы) случилась в ее дежурство, и для начинающей Преданной, какой является Дарва, это серьезное пятно на репутации. Когда дверь уже закрывалась, Дарва бросила на нее нежный обиженный взгляд и послала ей на прощание воздушный поцелуй. Теперь Энни размышляет: «Я попала в одиночную камеру или куда?»

Она не представляет, сколько времени находится здесь. Она уже успела нацарапать ногтями на стене свое кредо, и много раз прошлась по контуру каждой буквы. Теперь надпись похожа на газетный заголовок о конце света: она покрасила слова собственной кровью. Когда тебе плохо, время становится тягучим, бесконечным. Она не знает, который час, темно или светло сейчас снаружи. Иногда она вздрагивает и просыпается, садится и прислушивается к непонятному грохоту, похожему на лязг тележки, только громче. Кажется, что что-то катится из одной стороны в другую, но она не представляет откуда и куда. Она понятия не имеет, где ее держат; в ту страшную ночь, когда ее бросили в фургон и привезли сюда, она потеряла сознание, так что ей неизвестно, стоит ли клиника Преданных на горе, в долине или в каком-то еще месте. Она совершенно не представляет, насколько далеко от дома сейчас находится. Может, ее, Келли и остальных держат в той многоэтажке, что стоит в ее районе, позади торгового центра. Когда они с Келли нашли окно в подвальном этаже клиники, она думала, что они почти что дома. Всего-то оставалось разбить стекло. С каким нетерпением ждала она, когда выбежит на свободу, вдохнет свежий ночной воздух. А вместо этого за окном оказался грунт. Они были под землей. Весь подвальный этаж находится под землей.

В одиночном заключении мысли твои сначала становятся бешеными, а потом и безумными, например, а что, если это здание целиком находится под землей?

Одиночное заключение может довести тебя до того, что захочется умереть.

МОЕ ТЕЛО — ЭТО ВСЕ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ.

Что она вообще тут делает, черт побери? На фотографиях в брошюрах и на веб-странице изображена какая-то нереальная, идеальная клиника Преданных Сестер, и там ничего подобного нет. Все выглядит чудесным и пушистым. Этот куб с голыми стенами ничего общего не имеет с веселыми комнатами на картинках, глядя на которые ее родители решили, что стоит потратить сто тысяч на то, чтобы отправить ее сюда. Здесь все не похоже даже на ее бывшую палату в отделении анорексиков, где были бледно-лиловые стены, мягкое освещение, а на заколоченных окнах изображались живописные пейзажи, чтобы пациент не скучал по просторам, что остались там, снаружи. Здесь нет никаких приятных мелочей: ни листочка почтовой бумаги с золотым логотипом Сестер, ни карандаша или шариковой ручки, никакой мебели, кроме этой расшатанной железной кровати. Голый цементный пол. Вся комната белая, нет ни часов, ни лампы возле кровати. Лишь потолок, такой высокий, что не дотянуться, да лампочка, защищенная решеткой, а то вдруг ты решишь разбить ее и начать резать себя, да стальной унитаз в углу, вот и все. Представьте себе сумасшедший дом. Нет. Представьте себе тюрьму.

Так это одиночная камера, или что? Что это за дыра, в которой оказалась Энни? На самом деле Энни Аберкромби отправили в самую засекреченную часть псевдоклиники Преданных Сестер. Это казематы, в которых они прячут свои неудачи. Упрямых пациенток, которых не удалось «вылечить».

Но Энни все же не падает духом. Ей кажется, что она продержится, обследует все и найдет выход.

Ей хотелось бы думать, что в эту тюрьму ее бросили только на время. Например, все это придумала Дарва, отчаявшаяся уже заставить ее есть столько, чтобы прибавить в весе, и решившаяся запугать ее с помощью таких крайностей. Интересно, если ей удастся обмануть Преданную, и та подумает, что Энни стала есть больше, ее выпустят отсюда? Неизвестно.

Но в голове у нее, будто крысы в тюремных подвалах, носятся совсем другие мысли. А что, если Преданные Сестры перевели ее сюда, как ненужную вещь со склада? Вдруг, они как бы поставили на ней штамп: «Списано за негодностью», и вот теперь она сидит здесь, и в будущем ее не ждет ничего, кроме крематория или мусорного контейнера, куда ее положат вместе с прочим хламом. Она так и представляет, как они сообщат родителям эту новость: Преданная Домнита, а может, и сама знаменитая Мать Имельда, которой Энни никогда не видела, позвонит и будет любезно говорить по телефону, и папа торжествующе улыбнется, а мама всхлипнет. Имельда тактично сообщит: «И как раз тогда, когда у нее так хорошо пошли дела. — И сочувственным тоном расскажет новость, а голос ее будет привычно разливаться флейтой, похожий на дурное соло в школьном оркестре. — Бедняжка Энни, она же прибавляла в весе, вы были бы так рады! Мы собирались отправить ее домой с почетной грамотой, но она умерла».