Они мрачно сказали ей:

— Тебе должно быть стыдно, — и какое напряжение читалось в их огорченных глазах и на каменных лицах.

А ведь они имели в виду: «Нам за тебя так стыдно».

Ее отправили в заточение собственные родители. Они выслали ее сюда и презирают ее. Видимо, близнецы тоже ее презирают, и ужаснее всего причина, из-за которой они так к ней относятся. Два года она, стремясь придать своему телу определенную форму, совершенствовала себя, пока наконец не достигла желаемого результата. Но теперь она теряет безупречность внешнего вида. Она толстеет!

«Что же такого ужасного в том, что я сделала? Я просто сбросила лишний жир! О боже, какой кошмар, я снова толстею».

— Отлично. Она прибавила полфунта! — медсестра с усилием разжимает плотно сжатые кулаки Энни, чтобы убедиться, что и там девочка не прячет грузики. — Стоит тебе только постараться, и к концу недели ты будешь весить девяносто фунтов, и это будет чудесно, правда?

Нет! Энни смотрит на цифру, появившуюся на экране, и думает: «Отстой!» Даже если не учитывать вес воды, которую она выпила перед взвешиванием, чтобы обмануть опытную Летицию, все равно она действительно набирает вес. Медсестра не уйдет, пока Энни не согласится, что это чудесно, поэтому она слабым голосом отвечает:

— Наверное.

— А мы с тобой знаем, что случится, когда мы наберем девяносто фунтов, правда? — Самая невыносимая Преданная Сестра, Летиция, задает этот вопрос фальшивым тоном, надеясь воодушевить Энни. — Мы получаем право смотреть телевизор, и мы ведь помним, что будет, когда наш вес превысит сто фунтов?

Лучше умереть.

— Нас официально признают толстыми?

На бугорке подбородка у Летиции колышется туда-сюда длинный тонкий волосок.

— Ты что, ничему не научилась, когда вам, голым, устроили очную ставку?

— Да, — ожесточенно отвечает Энни.

Подбородок у Преданной широкий и белый. А волосок тонкий и черный.

— «Да, научилась» или «да, не научилась»?

«А что будет, если я вырву этот волосок?» Энни прикрывает рот рукой, чтобы эта женщина не поняла, что имеется в виду.

Даже самые решительные Преданные Сестры понимают, что большего на данном этапе им все равно не добиться. Преданная Летиция со вздохом захлопывает складные весы, свирепо смотрит на нее и уходит.

Хуже разговоров с Летицией может быть только одно — одиночество. Энни возопила бы к небесам, только кто услышит крики девочки с самого дна черной дыры?

И не важно, что в палатах тут занавески и наволочки в цветочек, а кругом розовые мягкие игрушки, это место — самая настоящая черная дыра. Хотя комната ярко освещена, а на ставнях через трафарет нанесены веселенькие сельские пейзажи, все окна заколочены. Стекла Преданные заменили жестким флок-картоном. Невозможно понять, где находишься. Заведение Преданных Сестер может располагаться на вершине горы Вашингтон, в ущелье Кингман или в дельте Миссисипи. Кто его знает, может, обитель совсем недалеко от ее дома, в соседнем городке. Пациенты настолько отрезаны от внешнего мира, что определить расположение монастыря невозможно. Где-то в другом конце псевдоготического монастыря сейчас, должно быть, день посетителей. Энни Аберкромби слышит, как по каменным лестницам эхом летит смех, но в ее собственной палате стоит замогильная тишина, и девочке до смерти тоскливо. В соответствии с принятыми здесь правилами пациентам не дают общаться друг с другом, пока они не прибавят в весе. Выйти из палаты мешает электронный ошейник, а заходят к ней только Преданные Дарва и Летиция, да еще неумолимая безымянная диетсестра.

К Энни даже посетители не приходят.

Где все? Ну где же они? Они не звонят. Даже не пишут.

«Им всем на меня наплевать, — уныло думает Энни. — Даже Дэйву. Неужели он совсем не скучает по мне?» Когда ей удалили зуб мудрости, милый Дэйв сбегал куда-то в поля и собрал фиалок. Он положил их в конверт и отправил в больницу, где она лежала, а на конверте было написано: «Запечатано с поцелуем». И вот сейчас она здесь торчит уже несколько недель, и он так и не потрудился даже зайти в магазин открыток и выбрать для нее карточку с пожеланиями скорого выздоровления. Хотя…

Хотя, о господи, ведь Веллмонт действительно может быть черной дырой. Ей не пришло ни одного письма, ни одной папки с предостерегающими вырезками из газет от папы. Да она бы съела фруктовый торт, чтобы получить тщательно подобранные статьи с заголовками типа «Смерть девушки наступила в результате недостаточного питания. Причиной было желание сбросить вес», на которых, на случай, если она все-таки не поймет, к чему это все, папа приписывал черным маркером: «ЭТО МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ С ТОБОЙ». Нет ни одной посылки от мамы с какими-нибудь низкокалорийными продуктами. Близнецам вообще все равно, жива она или нет, настолько они погружены в собственную жизнь, жалкие эгоисты. Если бы в эту самую минуту она вошла в гостиную, где двойняшки смотрят MTV, и с рыданиями начала бы рассказывать свою историю, то Бетц или Дэнни попросили бы ее отойти в сторонку и не загораживать экран.

Ну и ладно, пусть катятся ко всем чертям. Когда Энни выберется отсюда, она, черт возьми, первым делом выставит из своей спальни все вещички Бетц, и пусть спит в гостиной. Энни больше нет до нее дела.

Честно говоря, сегодня утром ей уже почти не хочется жить. Рушится все, за что она боролась.

Само собой, она подавлена. Когда Преданная Дарва явилась кормить ее утренней овсянкой, Энни просто рявкнула:

— Не сметь!

Верзила Дарва, как обычно, разобиделась.

— Что это с тобой?

Энни совершила ошибку. Она позволила себе заплакать, — позволила, потому что не могла удержаться! Слезы было никак не остановить, а между всхлипами она кричала:

— Из-за вас я толстею!

Господи, так оно и есть. Ее тошнит от вида собственного отражения в зеркале. Теперь, когда ты научилась ценить кристально чистую воду и савойскую капусту, когда ты добилась желанных размеров, а твои утонченные эстетические взгляды требуют дальнейшего совершенствования изысканных, четко прорисованных линий, — каждая ложечка, которую тебя заставляют съесть, кажется грубым насилием, а каждая лишняя унция оскверняет чистоту этого храма, который ты с таким трудом построила. Хлопая себя по увеличивающемуся животу, она вопила:

— Я толстая, и мне тошно от этого, я себя ненавижу!

— Энни, не говори такие вещи.

— Я омерзительна.

Дарва заговорила уже другим тоном.

— Аберкромби, я тебя предупреждаю.

— Я ненавижу свое тело.

Напрасно Энни не обращала внимания на монахиню. Дарва, впервые за все это время, бросила на нее злой взгляд.

— Последний раз предупреждаю.

— Ненавижу, ненавижу!

— Довольно, — произносит Дарва. За недели, прошедшие с тех пор, как здесь оказалась Энни, новообращенная Преданная стала грубее и увереннее. Возможно, она неожиданно почувствовала себя человеком, имеющим какие-то права, оттого что ей позволили помыкать Энни, и Дарва просто ловит кайф, то ли из-за свойственного ей садизма, то ли из-за того, что кто-то оказался слабее нее. — Вставай.

Дарва не дала ей надеть банный халат; не разрешила даже остановиться и сунуть ноги в тоненькие тапочки. Толкая ее в спину костяшками пальцев, Сестра выгнала ее в коридор.

Впервые за время пребывания в Веллмонте Энни покинула палату. Она беззащитна и краснеет от смущения. В своем полупрозрачном больничном халатике она кажется себе летящим по коридору воздушным шариком, так округлились ее щеки, столько жира наросло на красивых косточках.

— Так ты считаешь себя толстой? — спросила сестра Дарва, вводя ее в комнату для осмотров; зеркала идут от пола до потолка, помещение разделено пополам занавесом. — Я тебе сейчас покажу, что такое «толстая».

— Где мы?

— Сама увидишь.

— Что это такое?

— Комната для очных ставок. — Дарва указала на больничный занавес, отделяющий их от чего-то, ожидавшего Энни в другой половине комнаты; он был сверху и снизу прикреплен к изогнутой металлической направляющей. Когда она постучала по натянутой ткани, что-то зашевелилось. — А теперь снимай халат.