Но всё это было полбеды. Настоящей бедой стало то, что у Натальи стал дребезжать и срываться голос, а ведь она уже училась не где-нибудь, а на вокальном отделении вокально-хорового факультета Института культуры. Наталья пела, сколько себя помнила, и всегда мечтала о вокальной карьере. Глубокое, сильное меццо-сопрано, замечательный тембр, убедительный диапазон – по окончании института она обещала стать примой академической филармонии. Не вес, не внешность и не сама, собственно, аменорея, а потеря голоса – вот что стало трагедией для Натальи.

Текли месяцы, пугающий диагноз стал прошлым. Наталья набрала вес, округлилась, на щёки вернулись лукавые ямочки. А голос не вернулся; ушёл, как говорили в институте, сравнивая, очевидно, по народной традиции голос со стихийным, а значит, и своенравным по своей природе явлением – источником, ручьём… Такое сравнение снимало с обладателя определённую толику ответственности, но что с того было Наталье? Потеря низвергла её с вершины – в самые низы вокальной иерархии, противопоставила тем, кто имел хотя бы немного, смешала с уличной толпой.

Наталья расписалась в журнале выдачи документов с чувством, будто подписывает собственный приговор. Прощальный хлопок институтской двери прозвучал, как хлопок двери камеры для осуждённых к пожизненному заключению.

Она остригла длинную свою косу (да как! под мальчика!), объявила родителям, что учиться не хочет, пойдёт работать, и спустя немного времени устроилась помощником кладовщика на склад стройматериалов. Очень быстро Наталья отдалилась от семьи. Её родители не стремились заглядывать в Натальину душу. Не понимали они, что происходит с дочерью, и втайне надеялись на скорое её замужество.

Помощник кладовщика – место бойкое. Постепенно Наталья научилась, по тихой просьбе ласковых оптовиков, отпускать больше указанного в накладной (то гвоздей, то цемента, то краски) и, прикрыв глаза ресницами, укрывать в карман фартука мятые бумажки. Вечером она вываливала шуршащий ворох перед кладовщицей, подсчитывала прибыль и вместе с наставницей подбивала цифры в ведомостях. Наталье полагалось двадцать процентов «дохода», кладовщица забирала тридцать, а пятьдесят отдавали директору склада. Мошенничали аккуратно, не зарывались, умеряли аппетиты ради безопасной стабильности. Так что материально Наталья жила куда лучше бывших своих сокурсниц, о чём она себе напоминала.

А напоминать приходилось часто. Потому что саднила душа, отворачивалась в горестном недоумении от новой Натальиной действительности, задыхалась. «Ничего, привыкну, – упрямо думала Наталья, – человек ко всему привыкает, такая скотина». И назло пересчитывала-пересчитывала-пересчитывала банки с краской, проверяла-проверяла-проверяла номенклатуру гвоздей-шурупов-саморезов, отмечала бессмысленным пинком съехавший с кучи мешок цемента.

И редко, на самом деле редко, – срывалась… бешеным вихрем выскакивала на улицу и стояла, глубоко дыша и перебегая по предметам вокруг горячечными глазами.

Гордячка Наталья. Отчаяние, ожесточение – она и сама не понимала, зачем она на этом складе. Никуда не ходила: ни на вокальные концерты, ни на выступления бывших сокурсников. От афиш филармонии шарахалась, как от щитов «Не подходи! Убьёт!». А вериги меж тем день ото дня становились тяжелее.

Шёл ей тогда двадцать первый год. Потом пошёл двадцать второй, двадцать третий… Её подруги повыходили замуж, а у Натальи после потери голоса даже коротеньких романов не случилось. И не то чтобы она не имела успеха у мужчин. Напротив, успех она имела, и такой даже, что всем вокруг в глаза бросался. Но она им не пользовалась.

Посетители склада заигрывали, ухаживали, и порой настойчиво. Дарили цветы, подарки, зазывали в рестораны. Наталья только качала головой. Волосы к тому времени отросли, Наталья их не стригла, хотела отрастить косу, какая была у неё раньше. Качала русой своей головой, улыбалась, отводила глаза – а глаза у неё были яркие, беспокойные. «Глаза только и остались от меня прежней», – думала она, разглядывая себя в зеркале. Конечно, юность, миловидность – никуда это не делось, не могло деться. Только словно бы выцвело против того, что она видела на прежних своих фотографиях.

Тем временем её стали считать дурочкой. Не то чтобы ненормальной, а девицей не от мира сего. Наталья об этом знала, но и ухом не вела. Напрасно умудрённая жизнью кладовщица мигала ей то на одного, то на другого клиента, а порой и откровенно пыталась учить уму-разуму. Не трогали разбитные оптовики, ушлые посредники, директора, замы и завы Натальину душу.

Таким образом, в двадцать три года Наталья готовилась к одиночеству. Готовилась осознанно, подпитываясь внутренним отчаянием и не загадывая, что будет, когда отчаяние обмелеет.

И в это смутное, глухое время в её жизнь, как в заколдованный замок – доверчивый путник, вошёл Иван.

Среди вещей, доставшихся безголосой Наталье от Натальи-певицы, был читательский билет научной библиотеки. Билет именной, с фотографией, он же – пропуск в читальный зал. Новая Наталья нигде не училась и необходимости в посещении научной библиотеки не испытывала. Года полтора билет лежал в шкафчике, а потом Наталья решила сходить в библиотеку. «Просто так, – сказала она себе, – надо же ещё чем-то заниматься, кроме работы?» То, что библиотека находится рядом – через дорогу – с филармонией и филармонию напоминает – благородством и простором внутренних помещений, высокими окнами в белых многоярусных шторах, приглушённым светом, строгой тишиной залов и, наконец, акустикой, – в этом Наталья себе не призналась.

Она брала пару-тройку журналов, садилась за столик и делала вид, что читает. Сама же в это время ловила, вдыхала волшебную атмосферу строгости и осознанности, важности и серьёзности. Ощущения уверенности. Ощущения правды. Ощущения иного мира, потерянного ею по злому умыслу судьбы… И, наверно, именно это понравилось в ней Ивану, хотя он назвал это другими словами. Он говорил, что его привлекло светлое, неземное – нездешнее, как он говорил, – её лицо и весь её точный, одной стремительной линией вычерченный облик.

Они познакомились в кафе рядом с библиотекой, он подошёл, когда она допивала кофе. Сказал, что давно заметил её в читальном зале, и вот решил пригласить в филармонию.

Рука Натальи застыла на полпути к чашке. Она подняла к лицу Ивана медленный взгляд.

– Куда?

– В филармонию, – повторил он. – Там завтра будет концерт классической музыки.

Ресторан или дискотека, выставка или парк, или даже филармония, где звучит голос, – Наталья бы отказалась. Но в филармонию, где музыка…

От каких случайностей порой зависит жизнь!.. От каких нелепостей, совпадений, вскользь брошенных слов и спонтанных поступков отталкивается судьба, вычерчивая именной рисунок! Действительно ли это случайность или, по вере древних и астрологов, поворотные моменты жизни предопределены до нашего рождения? Встречи и болезни, события и черты характера? Любовь? Дети? Точки приложения сил? Благосостояние? Мечты?.. И, наконец, то, что мы оставим, когда уйдём навсегда?..

Одним словом, филармония, где музыка, оказалась единственно возможным для Натальи компромиссом.

Потом они всё-таки гуляли. Он рассказывал о станках, металлах, сплавах, электролитах, о том, что год назад умерла мама, и теперь он один в большой квартире. Она слушала, думая о филармонии и о своей жизни, переживала встречу с концертным залом после трёхлетней разлуки… Голос идущего рядом не мешал ей.

На следующий день он дождался её на крыльце библиотеки. И снова рассказывал о станках. Ей было неинтересно, но в то же время не скучно, и даже как-то спокойно. Его речь действовала умиротворяюще, и ей нравилась его увлечённость такими серьёзными вещами – металлы, станки…

Это повторялось и в третью их встречу, и в последующие: Иван рассказывал о своей работе, Наталья улыбалась и молчала. Иван то и дело бросал на неё взгляды, в его глазах она читала удивление. «Он всё говорит о своих производственных делах, – думала она, – и, видимо, недоумевает, почему я не сбегаю…»