Мужчина постоял в темноте, прислушиваясь к звукам маленького двора. Старенький двухэтажный дом на окраине Москвы. Люди, которые в нем жили, знали друг друга десятилетиями, потому что у живущих здесь нет и никогда не было шансов переехать в престижный район, в элитное жилье. У них есть шанс покинуть этот дом, который еще лет двадцать назад признали аварийным жильем, но переедут они все равно в убогое серое жилище, все так же далекое от благ цивилизации, от красивой столицы, какой ее привыкли видеть по Первому каналу Центрального телевидения миллионы людей.

Человек, стоявший сейчас за разросшимся кустом сирени, знал хорошо этот запах. Запах неустроенности, запах безнадежности, безысходности. Когда люди мирятся с привычным течением жизни, который их не устраивает, всегда приходит этот запах нищеты, запустения, грязной одежды, несвежего белья потных тел…

В доме где-то играла музыка, бившая по мозгам высокими частотами, орали друг на друга хриплый мужской и визгливый женский голоса. Мужчина еще раз осмотрелся и двинулся к входной двери крайнего левого подъезда. Скрипучие деревянные ступени, расшатанные, захватанные до черноты деревянные перила. На втором этаже он решительно повернул направо. Вот и дверь под номером 12. Закрыта не плотно.

Геннадий Фролов опрокинул в рот остатки водки, сунул следом несвежий помидор и шумно выдохнул, продолжая жевать. По жилам потекло тепло и успокоение. Начавшаяся опять дрожь постепенно улеглась, сосуды расширились, и мир снова стал приходить в норму, со своими звуками и красками. Даже боли в области живота поутихли. Фролов лег на кровать, закрыл глаза и блаженно приготовился опуститься в сон. Но вдруг входная дверь его комнаты распахнулась. Кого черт принес! Васька, сволочь!.. Опять в долг пришел просить налить ему «стакашек».

Фролов приподнял голову, повел мутными глазами, и дрема мгновенно улетучилась. В комнате стоял незнакомый мужчина, старательно закрывавший за собой входную дверь. Невысокий, худой, с костистым носом и неопрятной щетиной на лице. Что-то в его облике мерещилось знакомое. Или просто в незнакомце Фролов безошибочно узнал своего брата-«сидельца».

– Тебе че? – вяло спросил он.

– Фрол, не узнаешь, что ли? – оскалился незнакомец длинными неровными зубами. – Во как! Откинулся и сразу забывать начал тех, с кем на соседней шконке спал.

– Ты… этот? – наморщил лоб Фролов, судорожно пытаясь вспомнить этого человека. Вроде и правда сидели вместе… где-то.

У него за спиной были две судимости, а значит, две колонии. Первая «ходка» «на пятерик», а второй раз на семь лет. Сколько прошло лиц в его отряде. А когда все стрижены на один манер, да в одинаковых черных спецухах, тогда кажется, что все зэки на одно лицо.

– Костыль я, – улыбнулся гость. – Забыл, наверное, меня. Да и как не забыть, когда столько лет прошло. Не пригласишь старого кореша к столу?

Фролов наморщил лоб и тут же осознал наконец, что все еще полулежит на кровати, а его гость стоит посреди комнаты и озирается с усмешкой. Ишь, с неудовольствием подумал он, приперся, к столу его сажай. Тут, может, помереть хочется поскорее, а не с ним из пустого в порожнее перегонять. Однако сознание ворчало, а тело стало подниматься с кровати. Тело помнило, что если ты сидел с человеком, то он тебе ближе любого родственника.

– Проходи, Костыль, – кивнул Фролов, подходя с кряхтеньем к столу и смахивая рукавом рубашки крошки прямо на пол. – Ты, это, извини, только у меня тут очень с этим…

– Да вижу, Фрол, чего ты тусуешься, – засмеялся гость и поставил на стол сумку, до этого оттягивающую ему плечо. – Я не с пустыми руками. Найдется чем вспрыснуть встречу и чем закусить. Старым корешам есть о чем побазарить.

И когда на столе появились три бутылки водки, когда легли на него пакетики с ветчиной, полукопченой колбасой, помидорами, то слова «старые кореша» сразу перестали вызывать у Фролова раздражение. А Костыль, или как там его, начал умело накрывать на стол, доставая без спроса из шкафа тарелки, вилки, стаканы. Через несколько минут в стаканы полилась водка, и завязался душевный разговор о тех годах, когда они вместе «топтали зону», о темных ночах и колючей проволоке, отделявшей их от свободы. Костыль все подливал и подливал хозяину. Не помногу, а так, чтобы на дне стакана что-то бултыхалось.

– Слушай, Фрол, дело к тебе есть одно, – вдруг стал он серьезным.

Фролов разлепил начавшие слипаться веки и внимательно посмотрел на Костыля. Или постарался посмотреть внимательно. Обычное дело. Так разговоры и начинаются, когда к тебе заявляются вдруг старые кореша, с кем в одной зоне «чалился». Предложения всякие делают, с просьбами обращаются. Это уж как водится. Или отсидеться просит человек, или пристроить безделушки какие-нибудь.

– О чем базар, – дернул он щекой. – Хата на несколько дней нужна? Валяй. Скажу, если что, не знаю, мол, и не помню такого. Пришел, попросил комнату сдать, и всякий участковый поверит. Я же нищий, Костыль, голодранец. Ты думаешь, чего я тут гнию? А я гнию. Мне, может, жить осталось всего ничего. Рак у меня, понимаешь… хотя откуда тебе понять?

Лицо гостя дернулось в какой-то недоброй усмешке. Он откинулся на спинку расшатанного стула и сунул в рот спичку.

– Нет, Фрол, жить я у тебя не буду. Дело в другом. Мне нужно спрятать кое-что у тебя. До поры до времени.

– Рыжья[1] небось наковыряли, – понимающе кивнул Фролов. – Нет, с этим даже не подходи. Мне с «уголовкой» дел иметь ни к чему. Мне помереть спокойно хочется. Дома… в постели… а не на вонючей шконке в лагерном лазарете.

– Дурак, – многозначительно зашипел его гость. – А я тебе что предлагаю? Я тебе предлагаю остаток жизни прожить как белому человеку. Хочешь, так в клинике, а не хочешь, так в своем доме на берегу озера. Как душа твоя пожелает…

Костыль говорил странные слова. Они смущали Фролова, его опьяневшее сознание, но и благодаря алкоголю проникали глубоко, в самую душу.

– У тебя ведь дочь есть. Я помню, ты в зоне как-то рассказывал.

– Я?

– Ты, ты, – небрежно отмахнулся гость. – Катюхой ее зовут. Она ведь взрослая у тебя, ей жить да жить. А без денег много она наживет?

– Она знаться со мной не хочет, – пригорюнился Фролов. – Я для нее не отец…

– Два раза дурак, – убежденно проговорил Костыль. – Как увидит столько денег, она же все простит, когда и на квартиру с молодым мужем хватит, и на дорогую иномарку. Эх, какая жизнь у них начнется! Не то что у нас с тобой. А хочешь, так можно и анонимно им деньги передать. Мол, наследство, а от кого и неважно. А когда они увидят, сколько там бабла…

– Ты про какие деньги мне все талдычишь, а, Костыль? – Фролов с тоской посмотрел в глаза гостю.

– Так это же плата за услугу, понимаешь ты, дурья башка! – засмеялся Костыль. – Ты сумочку одну в тайном месте спрячь, а тебе с этой услуги десятую часть. Мне не жалко для старого кореша. Я бы и больше дал, но не все там мое, пойми. А десятая часть – это пять «лямов». Ты только спрячь, ведь никто и не узнает. Никто не видел, как я к тебе пришел, никто не увидит, как я тихонько уйду. Верняк ведь, Фрол!

– Пя-ать? – удивленно прошептал Фролов.

– Пять, пять, – похлопал его по руке Костыль. – Возьмешь, и тут же я тебе отсчитаю пачечками. Десять пачечек по сто купюр. И купюрки все красные, пятитысячные. Они много места не займут. Но сколько ты дочке сможешь на них сделать, а? Ты только придумай, где сумочку мою ценную спрятать. Может, гараж у тебя есть или сарай? А может, дача за городом?

– Погреб, – загорелся идеей внезапного обогащения Фролов. – У меня в сарае погреб. Там под ящиками, под стеллажами можно спрятать. А нет… лучше в пакет и в песок. У меня там песок в углу, я на нем, бывало, морковку и свеколку на зиму складывал. Заготовки делал.