Слышу: где-то женщины кричат.
— Ой, вайдод! — кричат.
22. Даврон
Ходжигон. Одинадцать тридцать две. Отпускаю водителя, вхожу во двор мулло Раззака. Кроме кур — никого. Кричу:
— Эй, есть кто?!
Выбегает мальчик, сын мулло:
— Ас салому...
— Умыться.
Вхожу в мехмонхону. Прислоняю автомат у входа. Разуваюсь. Сбрасываю робу, несвежую рубаху. Чистая аккуратно сложена и оставлена справа от порога. Мальчик осторожно стучит в дверь. Выхожу. Мальчик поливает из кувшина. Четыре раза — чтоб вымыть руки. Три раза — сполоснуть лицо. Всего семь. Показываю: на шею и спину. Льет. Подает полотенце.
— Скажи женщинам, чтобы вечером воды нагрели. Искупаться.
Возвращаюсь в мехмонхону. Надеваю чистую рубаху. Принесут еду, перекушу и, может, слегка покемарю. Умаялсяза эти дни. Зато косяк, который упорол Зухуршо, выправил. Мои бойцы прибыли до того, как блатные успели залить кишлак кровью по самые крыши. Гург, их главный пахан, отсутствовал. Взводный дал неточную информацию — Зухуршо послал туда не Гурга, а Рауфа. Гнусная тварь, не уступит Гургу. Он и руководил весельем, пока мы не остановили. Но и местные не овечки. Пришлось действовать на два фронта. Разбираться сначала с блатными, потом с местным населением. Обломали рога и тем, и другим. Миротворческие, мать его, войска...
Одинадцать сорок пять. В дверь стучат. Калоша. Мой осведомитель. С докладом о минувшем периоде.
— А, Даврон! Как доехал? Как здоровье?..
И прочая мудотень. Не выношу эту манеру.
— Муму за хвост не тяни. Доложи обстановку.
— Нормальная обстановка.
— Происшествия?
— Не было происшествий. Все хорошо.
— Зухур?
— Тоже хорошо. Только огорчается, наверное.
— С чего это?
— Жена сгорела.
Сразу не врубаюсь:
— Чья жена?
— Зухуршо жена.
— Курбонов, чушь не пори. Объясни четко — что значит сгорела?
— Керосин на себя вылила...
— Нечаянно, выходит, облилась.
— Нет, зачем нечаянно?! Нарочно. Потом подожгла.
Не испытываю абсолютно никаких эмоций. Вероятно, реакция запаздывает. Или смерть Сангака опустошила резервы, а новых не накопил.
— Жива?
— Была. Сейчас не знаю. Они не говорят.
— А Зухур?
— Наверное, огорчается.
Чувство все же вскипает. Медленно, тяжело. Не жалость, не чувство вины. Гнев. Зухур нарушил договор. «На лицо не посмотрю, в одну комнату с ней не войду...» Обманул. Не побоялся.
Встаю, надеваю робу, натягиваю мабуты. Кладу в кобуру пэ-эм. Иду к Зухуру. Калоша по дороге отстает. Вхожу во двор. Иду в дом. В дверях — мать Зухура.
— Где?
— Нельзя. Чужим на женскую половину входить — грех.
— Где она?
Отодвигаю старуху, открываю дверь направо. Дверь налево. Никого. Пустая комната. Дверь прямо. Открываю. Здесь?! Низкий потолок. Полутемно. Горящий глиняный светильник. В правом углу комнаты — кровать, завешенная белым пологом. Подхожу, приоткрываю. Зарина. Степень ожогов? Вторая, третья? Сколько процентов обожжено? Свыше тридцати люди не выживают. Бережно запахиваю полог. Выхожу. Тихо прикрываю за собой дверь. Старуха шепчет молитву, вздыхает.
— Где Зухур?
— Зухуршо дома нет. Зухуршо уехал.
Врет. Защищает сына. Кто-то донес, что я приехал. Прячется. Поднимаюсь на второй этаж. Обхожу помещения. Зухура нет. Затаился. В своем кабинете? На складе? В гараже? В коровнике?
Выхожу. Иду к Зухурову кабинету. Пинаю дверь, другую. Пусто. Иду к гаражу. Справа — сетчатый загон. Питон греется на солнце. Достаю пэ-эм. Пристраиваю ствол меж ячейками. Целюсь в голову. Бью. Порядок! Попадение с первого выстрела. Гадина бьется, извивается, но знаю, что уже мертва.
Дверь в воротах склада распахивается. Гадо. Смотрит. Молча, бесстрастно.
— Где он?
— Уехал в горы, на охоту...
Иду в гараж. Пусто. Возвращаюсь к Гадо.
— Где машины?
— Зухуршо все взял. Своих ребят повез.
— Ты почему не поехал?
— Заболел.
Врет. Мне без разницы, почему и зачем. Смотрю на часы. Двенадцать десять.
— Зокиров!
Боец бежит от ворот.
— Мчись в кишлак, пригони машину. Найди фургончик, в крайнем случае — грузовик. В темпе!
Убегает. Говорю:
— Гадо, прикажи, чтоб залили пару запасных канистр. Чтоб хватило до Калаи-Хумба. Повезу в госпиталь.
Иду в дом. Нахожу старуху.
— Собирайте ее. Повезу в больницу, в Калаи-Хумб.
Старушонка лепечет:
— Не надо, там не помогут... В Талхак надо, к старой Хатти-момо. Она знает. Она вылечит...
— Кто такая?
— Знающая женщина, хотун. У нас, в Ходжигоне, тоже очень сильная хотун была. Теперь нет, умерла. Больше никто не знает, как лечить. Хатти-момо знает.
Выжила из ума бабка... И вдруг меня точно молнией прошивает. Вспоминаю: комнату, где лежит Зарина, освещает не лампа, а древний светильник. Это знак. Я просмотрел. Упустил. Это же подсказка! Огонь. Ожоги. Старая вещь. Примитивная. Старинная. Указание прямым текстом на старую знахарку. Она может вылечить.
— Убедила, мать. Но Зарина дорогу не вынесет. Привезу лекарку сюда.
— Хатти-момо совсем старая, слабая. Не поедет.
— Поедет. Добром не согласится, в мешок засуну.
— Силой нельзя, — лепечет старушонка. — Мусульманам так поступать запрещено. Если силой заставить, лечения не получится.
— Ладно, как-нибудь уговорю.
Жду. В двенадцать тридцать семь Зокиров пригоняет машину. ЗИЛ-80. Приказываю загрузить в кузов две резервные канистры. Сажусь в кабину.
— Поехали. В Талхак.
Водитель удивляется:
— А девушка? Сказали, девушку везти...
— Поезжай.
Двенадцать сорок пять. Спускаемся вниз по улице, к площади. Слышу, где-то неподалеку стрекочет вертушка. Кричу водителю:
— Стой!
Тормозит. Выскакиваю. На северо-западе, из-за горы выплывает вертолет. Идет на небольшой высоте. Кричу водителю:
— Тряпки есть? Давай сюда.
Роется под сиденьем, протягивает мне промасленный лоскут.
— Это все? Больше нет? Дай заводную ручку!
Хватаю заводную ручку, запрыгиваю в кузов. Обматываю короткий конец изогнутой железяки тряпкой. Мало. Сбрасываю куртку, срываю с себя рубаху и наматываю ее поверх тряпки, туго наперехлест перетягиваю рукавами и завязываю, чтобы не слетела. Откидываю крышку одной из канистр, перегибаюсь через борт кузова, поливаю тряпичный набалдашник бензином. Взбираюсь на крышу кабины. Достаю из брючного кармана зажигалку. Поджигаю. Размахиваю факелом над головой. Тряпки чадят черным дымом.
Заметят? Продолжаю сигналить.
Увидели! Вертолет снижается. Спрыгиваю с крыши в кузов, отшвыриваю факел назад, на дорогу. Накидываю робу, перебираюсь в кабину.
— Туда! В темпе.
— А ручка?!
— Потом подберешь.
Выкатываем на юго-западный край площади. Вертолет — камуфлированная двушка, опускается. Дверца открывается, выходит мужик в полевой форме. Неужели Ястребов?! Порядок! С ним договорюсь. С ним будет легко. Направляется ко мне. Иду навстречу.
— Здорово, Даврон. Чего это ты Робинзона на острове изображаешь? Мы бы и так сели. К вам летели. Захотелось, понимаешь, вас проведать, поглядеть, как дела идут...
Врет или нет? Мне все равно. Говорю:
— Кстати прилетел. Даже не представляешь, как кстати...
— Отчего же? Представляю. Я на расстоянии чую, что нужен. Добрый волшебник Ястребов.
Заставляю себя улыбаться. Не до гордости. Подхватываю:
— А чудо сотворить слабо?
— Заказывай.
— Девушку надо транспортировать. В Талхак.
— Что так жидко? Я-то думал, что-нибудь серьезное попросишь... Транспортировать, конечно, можно... Однако не слишком ли чудесами разбрасываешься? Прибереги для важного случая. Тем более, что транспорт, вижу, у тебя самого имеется...
— Случай важный, — говорю. — Важнее некуда.
— Тебе виднее. Только, понимаешь ли, горючки в обрез. Меня летуны за перерасход сожрут. Я обещал, что недалеко полечу.
