Император Александр, в порыве своей сострадательной души, работал неусыпно, как во время наводнения, так и после него, посещая жилища бедняков и принося им помощь вещественную и утешение. Едва вода на столько сбыла, что можно было проехать по улицам, он отправился в Галерную. Тут страшная картина разрушения предстала перед ним. Видимо пораженный, он остановился и вышел из экипажа. Несколько минут стоял он, не произнося ни слова; слезы медленно текли по щекам. Народ обступил его с воплем и рыданием. — «За наши грехи Бог нас карает» — сказал кто-то из толпы. — «Нет, за мои» — отвечал с грустью государь. Распорядившись о временном приюте и пособии пострадавшим, оставив для исполнения и наблюдения одного из своих генерал-адъютантов, он отправился на Литейный завод, подъехал к уцелевшему зданию, вокруг которого толпился народ, и, вошедши в него, увидел другого рода картину: на полу и нарах лежали двенадцать или более трупов, иные уже в гробах, другие еще ожидали своего вечного помещения. Государь оставался и тут несколько времени. Он как будто намеренно пытал себя этим зрелищем, чтобы внутренними муками искупить тот грех, который созидало его мрачное воображение. Событие это имело большое влияние на восприимчивую душу Александра и, к несчастью, не осталось также без последствий на его здоровье, которое не могло без ущерба выдержать столько потрясений нравственных, таких трудов и усилий физических (34).

Задолго до 1812 года, император Александр, разговаривая о Наполеоне с сестрой своей великой княгиней Марией Павловной, сказал следующие замечательные слова: «Il n’y a pas de place pour nous deux en Europe: tôt ou tard, l'un ou l'autre doit se retirer.» (Нам обоим нет места в Европе: одному из нас, рано или поздно, должно отступить). Это доказывает, что народная русская война не была случайностью и государь давно носил в себе предчувствие ее неминуемости (35).

Перед объявлением войны России, в 1812 году, Наполеон отправил послу своему при Петербургском дворе Коленкуру депешу, в которой, между прочим, писал, «что французское правительство никогда не было так наклонно к миру, как в настоящее время и что французская армия не будет усилена». Получив эту депешу, Коленкур тотчас сообщил ее лично императору Александру. Государь, имея неоспоримые доказательства, что Наполеон деятельно готовился к войне, отвечал на уверения Коленкура — «Это противно всем полученным мною сведениям, господин посланник, но ежели вы скажете мне, что этому верите, то и я изменю мое убеждение». Такое прямое обращение к честности благородного человека победило скрытность дипломата: Коленкур встал, взял свою шляпу, почтительно поклонился государю и ушел, не сказав ни слова (36).

Отпуская, в 1812 году, в действующую армию военного агента английского правительства, генерала Вильсона, император Александр при прощании сказал ему — «Прошу вас объявить всем от моего имени, что я не стану вести никаких переговоров с Наполеоном, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в России… Лучше отращу себе бороду по пояс и буду питаться картофелем в Сибири» (37).

Известие о занятии французами Москвы было привезено в Петербург состоявшим при действующей армии полковником Мишо. Император Александр, услышав скорбную весть, сказал:

— Само Провидение требует от нас великих жертв, особенно от меня. Покоряюсь его воле. Но скажите: что говорили войска, оставляя без выстрела древнюю столицу. Не заметили ли вы упадка в их духе?

— Позволите ли мне, как солдату, говорить вашему величеству откровенно? — отвечал Мишо.

— Я всегда требую откровенности, но теперь прошу вас: не скрывайте от меня ничего, скажите мне чистосердечно всю истину.

— Государь, признаюсь я оставил армию от Кутузова до последнего солдата в неописанном страхе…

— Что вы говорите! Неужели русские сокрушены несчастьем?

— Нет, государь, они только боятся, чтобы вы, по доброте вашего сердца, не заключили мира — они горят желанием сразиться и доказать вам свою преданность.

— Вы облегчили мое сердце, — сказал государь, потрепав Мишо по плечу, — вы меня успокоили. Возвратитесь в армию, говорите моим верноподданным, везде где вы будете проезжать, что если у меня не останется ни одного солдата, я созову мое верное дворянство и добрых поселян, буду сам предводительствовать ими и подвину все средства моей империи. Россия представляет мне более способов, чем полагает неприятель. Но если судьбою и промыслом Божиим предназначено роду моему не царствовать более на престоле моих предков, то, истощив все усилия, я отращу себе бороду до сих пор (при этих словах государь указал на свою грудь) и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подписать стыд моего отечества и добрых моих подданных, пожертвования коих умею ценить. Провидение испытывает нас, будем надеяться, что оно нас не оставит. Не забудьте, что я вам теперь говорю; может быть настанет время, когда мы вспомним о том с удовольствием. Наполеон или я, я, или он, — но вместе мы царствовать не можем. Я узнал его. Он более меня не обманет.

— Государь, — отвечал Мишо, — ваше величество подписываете в эту минуту славу вашего народа и спасение Европы.

— Да исполнится предсказание ваше, — сказал Александр, — подите отдыхать и будьте готовы возвратиться в армию.

Император, разговаривая с Мишо, заметил, что он был расстроен и огорчен до глубины души. Александр, не могший равнодушно видеть ничьей скорби, принял горячее участие в положении офицера, страдавшего при исполнении долга службы, и желая утешить его, написал фельдмаршалу Кутузову, чтобы он прислал Мишо с первым радостным известием из армии.

Исполняя волю государя, Кутузов отправил Мишо с донесением о победе при Тарутине, На этот раз счастливый вестник, объяснив императору подробности боя, доложил ему о желании войск, чтобы он лично принял над ними начальство. — «Присутствие вашего величества сделает их непобедимыми» — прибавил Мишо.

— Все люди честолюбивы, — отвечал ему император, — признаюсь откровенно, что и я не менее других, и если бы теперь увлекся этим чувством, то сел бы с вами в коляску и отправился в армию. Принимая во внимание невыгодное положение, в которое мы вовлекли неприятеля, отличный дух армии, неисчерпаемые средства империи и направление, данное мною Дунайской армии, я несомненно уверен, что мы победим и что нам, после всего сделанного, остается только, как вы говорите, пожинать лавры. Знаю, что если я буду при армии, то вся слава успеха отнесется ко мне и что я займу место в истории. Но когда подумаю, как мало опытен я в военном деле в сравнении с Наполеоном и что, невзирая на добрую волю мою, я могу сделать ошибку, от которой прольется драгоценная кровь детей моих, тогда, несмотря на мое честолюбие, я охотно готов жертвовать личною славою для блага армии. Пусть пожинает лавры тот, кто более меня достоин их. Возвратитесь к фельдмаршалу, поздравьте его с победою и скажите ему, чтоб он выгнал неприятеля из России (38).

В сражении при Кульме был взят в плен известный своею жестокостью и бесчеловечием французский генерал Вандам (про которого сам Наполеон выразился однажды следующим образом: «если б у меня было два Вандама, то одного из них я непременно повесил бы»). Представленный императору Александру и опасаясь мщения за совершенные злодейства, Вандам сказал государю — «Несчастье быть побежденным, но еще более, — попасть в плен; при всем том, считаю себя благополучным, что нахожусь во власти и под покровительством столь великодушного победителя». Государь отвечал ему: — «Не сомневайтесь в моем покровительстве. Вы будете отвезены в такое место, где ни в чем не почувствуете недостатка, кроме того, что у вас будет отнята возможность делать зло» (39).

Посылая флигель-адъютанта Орлова для переговоров о сдаче Парижа, в 1814 году, император Александр сказал ему — «De gré ou de force, au pas de charge on au pas de parade; sur les decombres ou sous les lambris dorés, il faut que l’Europe couche aujourd’huit même a Paris»… (Волею или силою, на штыках или парадным шагом, на развалинах, или в золоченых палатах, — надо, чтобы Европа ночевала сегодня в Париже) (40).