Раз, император Александр, выходя из Зимнего дворца, встретил на подъезде молодую девушку простого звания, которая бросилась перед ним на колени.

— Что вам угодно? — спросил ее государь.

— Ах, ваше величество, — отвечала она, — мне предстоит случай выйти замуж, но у меня нет никакого состояния. Будьте милостивы, дайте мне приданое.

Государь не мог не улыбнуться и сказал:

— Послушайте, мое дитя, если все бедные петербургские девушки будут просить у меня приданого, то где же я возьму для этого денег?

Однако он записал фамилию наивной просительницы и на другой день послал ей пятьдесят рублей (21).

В 1818 году, император Александр, возвращаясь из заграницы в Россию, не имел намерения смотреть расположенные по его пути войска и потому нигде не было сделано никаких приготовлений для представления их государю. Кавалерия стояла даже на траве. Император, усматривая из маршрута, что ему приходилось проезжать через местечко, где стояли в то время Белорусский гусарский полк и конно-артиллерийская рота, вдруг послал фельдъегеря с приказом собрать как полк так и роту для смотра их к его приезду. Командиром Белорусского полка был тогда храбрый полковник Ольшевский, а ротою командовал полковник Поздеев. Делать было нечего: несмотря на невыгоды столь неожиданного смотра и на бытность лошадей на траве, полк был собран; но к довершению его несчастья, во время следования к назначенному месту, пошел проливной дождь, который лил в течении всего восьмиверстного перехода. Конно-артиллерийская рота же была счастливее: она пользовалась травою в самом местечке и потому вышла в строй почти перед самым приездом государя. Сравнение обеих частей оказалось самое пагубное для Белорусского полка: жалкий вид его слишком ярко бросался в глаза, в виду роты, выехавшей если не в щегольском, то, сравнительно с гусарами, в наилучшем виде. Государь рассердился и немедленно отрешил от должности полковника Ольшевского, а полковника Поздеева назначил командиром полка. Полковник Ольшевский был один из блистательных офицеров русской кавалерии. Он начал службу в Ахтырском полку и командовал эскадроном во время командования полком И. В. Васильчикова[2] и брата его Д. В. Васильчикова и потому был им обоим хорошо известен по своим блистательным качествам.

По возвращении государя в Петербург, он, за обедом, к которому был приглашен И. В. Васильчиков, начал ему рассказывать о неудавшемся смотре и тут же объяснил, что назначил полковника Поздеева командиром полка. На это генерал Васильчиков осмелился выразить его величеству, что он очень сожалеет, что государь лишился в полковнике Ольшевском отличного офицера.

— Но полк его был в ужасном положении, — отвечал государь.

— Тому была какая нибудь причина, ваше величество, полковник же Ольшевский вполне достойный офицер.

Разговор на этом пресекся. После обеда, император подошел к Васильчикову и спросил его:

— Вы, вероятно, хорошо знаете Ольшевского, что так горячо за него заступаетесь?

— Да, государь, знаю его давно, как отличного офицера.

— Но он, верно, любит набивать свой карман?

— Государь, я смело могу сказать вам, что он так же честен, как и я.

Император после этого разговора вышел. Он велел навести справки и, удостоверившись в истине, немедленно приказал дать Ольшевскому отличный конно-егерский полк, а увидевши Васильчикова сказал ему:

— Благодарю вас, Илларион Васильевич, что вы вашими словами дали мне средство исправить мою ошибку (22).

В воспоминаниях Н. И. Лорера находится следующий любопытный рассказ об императоре Александре и его известном лейб-кучере Илье Байкове:

«В 1823 году, — говорит Лорер, — служил я в лейб-гвардии Московском полку. Мне случилось тогда вступить в караул с моею ротою на главную гауптвахту в Зимний дворец. Не успел я расставить своих часовых и ефрейторов, как является ко мне придворный лакей с запиской от коменданта Башуцкого, чтоб «по воле его величества содержать под арестом лейб-кучера Илью, впредь до приказания». Зная Илью лично, видавши его часто, то на козлах в коляске, то зимою в санях, я обрадовался принять такого знаменитого гостя, который с лишком двадцать лет имел счастие возить государя по всей Европе и по всей России (потому что обыкновенно почтовый ямщик не садился на козлы, а только запрягал лошадей; правил же день и ночь лейб-кучер Илья).

Всякому известно, как несносно стоять целые сутки в карауле, не снимая ни знака, ни шарфа. Со мною были два младшие офицера моей роты, по установленным правилам. Я принял почтенного Илью Ивановича Байкова самым радушным образом, уверенный, что мне и моим товарищам не будет с ним скучно. Я приказал придворному лакею подать завтрак, к коему пригласил и Илью. Он поблагодарил и сказал мне, впрочем, что «нашему брату есть особенные каморки». — «Нет, почтеннейший, вы будете с нами» — возразил я и налил ему рюмку водки и две рюмки вина. Я радовался, что он кушал с аппетитом и, заметив, что у него выступал пот, я пригласил его снять кучерскую одежду и облегчить себя, что он охотно исполнил: на нем оказался бархатный черный жилет и бархатные шаровары, спущенные в сапоги.

— Скажите мне, за что вас посадили? — Он улыбнулся и сказал: — За слово знаю! Известно вам, что его величество никогда не скажет куда именно изволит ехать; но я беспрестанно поворачиваюсь к нему, и он мне кивнет то на право, то налево, то прямо. Не понимаю, как скользнуло у меня с языка сказать: «знаю ваше величество». Государь вдруг сказал мне с гневом: «Кучер ничего не должен знать кроме лошадей!» Приехали мы благополучно и я доставил его во дворец к маленькому крыльцу, откуда государь обыкновенно выезжать и куда приезжать изволит. Двадцать лет вожу его как на ладони; но прежние силы изменяют мне, теперь не то! Поездка его величества в Швецию, в 1812 году, на свидание к шведскому королю, где я не слезал почти с козел день и ночь, между скалами и обрывами, меня изнурила, тут я лишился и силы моей и моего здоровья. Бывало, целую четверку на всем скаку мигом останавливал, так что она осядет на задние ноги».

Подали нам обед и мы весело сели за стол. Илья Иванович стал разговорчивее.

— Мой прежний господин, — рассказывал он, — был известный силач моряк Лукин. Он ломал подковы, из железной кочерги делал крендель. Однажды флот должен был выступить. Государь (Павел Петрович) вошел на корабль и нашел моего барина грустным. Его величество изволил заметить это и спросил отчего? Лукин сказал ему, что чувствует, что не воротится на родину. — К чему так думать, — возразил государь, — конечно, мы все под властью Божией. Подари мне что нибудь на память свою. — Что же мне подарить вашему величеству? — отвечал Лукин и, поискавши в своем кармане, вынул целковый, слепил из него чашечку, как будто из воску, и поднес. Государь любил моего барина. Предчувствие его сбылось: он не возвратился на родину; ядром были оторваны у него обе ноги!

— Скажите, Илья Иванович, говорят, что вы делали много добра тем, которым трудно приблизиться к нашему доброму государю?

— Иногда бывало, — отвечал Илья самым простодушным образом.

— Расскажите, расскажите, — сказали мы все трое в один голос. Он говорил очень хорошо, но некоторые фразы и слова были кучерские. Будь он грамотный, какие интересные записки мог бы он написать!

— В 1805 году, — начал Илья, — под Аустерлицем, где нас в пух разбили и вся армия бежала, я едва мог отыскать государя. Он был болен, лежал на соломе, в немецкой избушке. Я привез ему его шинель. За неделю до открытия кампании, генерал Лошаков женился на очень хорошенькой польке. Одним словом, была красотка! После сражения он без спроса уехал к жене, которая была очень близко от наших границ, и за такой поступок главнокомандующий Кутузов отдал его под суд, а император приказал посадить в Киевскую крепость, в каземат. После окончания войны, когда все уже успокоилось, госпожа Лошакова приехала в Петербург хлопотать о своем муже. Она бедная ходила ко всем министрам, даже и к Аракчееву. Только и было слышно: «не принимать, не принимать!» Как чумную! Бедная генеральша скиталась по улицам, а полиция во все глаза следила за нею. Однажды, какая то старушка, встречая ее очень часто на улице и, видя ее молодость и красоту, сказала ей: «Эх матушка родная, не ищите в них покровительства и сходите лучше к лейб-кучеру Илье Ивановичу: он добрый человек и пожалеет вас». Она показала дом мой, что на Фонтанке. Лошакова, выслушав старуху, отправилась ту же минуту ко мне, взошла и плачевным голосом сказала: — Милостивый государь, я генеральша Лошакова, пришла к вам просить вашего покровительства, доставьте мне свидание с императором, чтобы я могла подать ему мою просьбу. — Признаюсь вам, господа, я задумался, просил ее сесть и успокоиться; подумал и сказал: — С Богом берусь за это дело, хотя для меня это весьма опасно. Я не иначе могу доставить вам свидание, как по моему делу, по кучерскому. Теперь слушайте меня внимательно, чтоб нам не ошибиться. Завтрашний день император в троичных санях выезжает в Царское Село. Остановитесь вы на Адмиралтейском бульваре, против маленького подъезда Зимнего дворца, наденьте на себя что нибудь яркое или цветное, чтоб я мог заметить вас, потому что тут народ и зеваки стоят: прохожие, как увидят, что сани государевы стоят для отъезда, то ожидают его выхода взглянуть на императора. Да чтоб прошение ваше о муже было готово у вас! Вы отделитесь не много от толпы, чтоб мне лучше распознать вас. Надеюсь, что Бог поможет нам. — Настало утро пасмурное, пошел снег. Надобно, господа, знать, что император не любит останавливаться в толпе народа до того, что мы иногда объезжаем толпу. Садясь в сани, его величество, когда бывает в хорошем нраве, всегда изволит сказать: — Здорово Илья! — Но тут не поздоровавшись сел в сани и мы тронулись. — Ну, плохо! — подумал я. Как только я увидел Лошакову и поравнялся с нею, я дернул правую лошадь и она переступила постромку. Сани остановились: другой кучер, который стоял поодаль, прибежал и освободил лошадь — я же, не слезая, стоял в санях готовый. Лошакова бросилась к ногам императора. Государь поспешно вышел из саней, поднял ее, стал с нею говорить милостиво на иностранном языке.