В 6¹/₂ часов вечера, усталые путники, пройдя 12 верст, остановились у мызы и, отдохнув несколько минут, продолжали идти еще 5-ть верст до другой мызы Ронгала, где для императора была приготовлена небольшая комната. Государь, прибыв туда в 8 часов, прежде всего, спросил — будут ли сыты проводники и лошади. Во время ужина, коего главное блюдо состояло из отварного картофеля, государь, увидя детей, толпившихся у дверей его комнаты, встал с своего места и собственноручно роздал им по большому ломтю хлеба с маслом. Около 10 часов, государь лег спать в той же самой комнате, а князь Волконский со всею свитою — в крестьянской избушке, на свежем сене. В три часа утра, все уже были на ногах и спустя полчаса отправились далее. Около 6-ти часов, государь подъехал к дому старого Тервонена. Сам хозяин, несколько раз бывший на сеймах в Швеции и весьма уважаемый своими соотчичами, называвшими его Майнуайским королем, оставался в Хападанкагасе, в надежде опять там увидеть государя на возвратном пути из Каяны и потому августейший гость был встречен лишь хозяйкою, которая, отворив лучшую комнату своего дома и поставя на стол черного хлеба, масла и молока, пошла с Федоровым в огород за картофелем. После скудной трапезы, император, отправясь, около восьми часов, в дальнейший путь, проехал без отдыха более двадцати верст и прибыл в два часа пополудни, к поместью Суотарила. По дороге туда надлежало переправиться через речку, шириною от 20-ти до 25-ти сажен; к счастью на берегу нашлась маленькая рыбачья лодка, в которую сели, вместе с проводником, император и князь Волконский; государь взялся править рулем, а Волконский грести веслами. Но как при выходе из лодки оба они загрязнили и замочили ноги, то государь, увидя вблизи кучу сухих древесных ветвей, стал с помощью князя Волконского носить их к тому месту, где причаливала лодка, и устраивать пристань для своей свиты. Лошадей перегнали через реку вплавь, причем государь сам поймал свою лошадь и вытер ее пучком сена из близ стоявшей копны. Отдохнув с час, император проехал еще 17¹/₂ верст до деревни Саресмеки и прибыл туда в семь часов вечера. До Ниссиле, где находились вагенмейстер его величества, полковник Соломка, и кучер Илья с царским экипажем, оставалось 15 верст — государь, устав ехать верхом и идти пешком, отправился далее в крестьянской двухколесной тележке. Исправник Элвинг, узнав от прибывшего вечером из Каяны в Ниссиле поручика Гриппенберга, о возвращении государя по трудной, почти непроходимой дороге, выехал ему навстречу в курьерской кабриолетке и привез его в Ниссиле, в 10-м часу вечера. Государь, услыша от Гриппенберга, что он переночевав в Каяне, уехал оттуда поутру, на другой день по отъезде его величества, и прибыл в Ниссиле без всякой опасности, сказал весело: «Я очень тому рад, а я, напротив, сделал большой круг, правда немного затруднительный, но не без приятностей, и, конечно, никогда не забуду своего забавного путешествия в Каяну».

Уже по кончине императора Александра, жители Каяны перенесли из Хапаланкагаса к главной церкви Пальдамского прихода конюшню, служившую столовою государю, и собрали в ней: лодку, в коей переезжал он чрез бурное озеро, кровать на коей он ночевал, возвращаясь из Каяны в Ниссиле, седло, на котором ехал, и тележку, в которую пересел у деревни Саресмеки: это были трофеи властителя, покорившего благодушием сердца своих новых подданных.

Из Ниссиле государь поехал в Торнео, откуда отправился обратно в Петербург по береговой дороге. Не задолго до прибытия на станцию Пудас, он уснул в коляске. Народа у станции собралось множество, но велено было не шуметь, чтобы не разбудить императора, и потому ямщики запрягали лошадей в царский экипаж молча и не дозволяя никому подходить слишком близко. В то самое время, подошла туда, опираясь на костыль, 80-ти летняя старушка, именем Лиза Келло. Муж ее, старый финский солдат, был убит в последнюю войну, и государь пожаловал бедной вдове пенсию в 25 рублей серебром, получив которую, Лиза считала себя совершенно обеспеченною и ежедневно поминала в молитвах своего августейшего благодетеля. Узнав о приезде государя, она не спала от нетерпения трое суток и с большим трудом, опираясь на костыль, пришла издалека на станцию, чтобы видеть его. — «Теперь — сказала она — когда я так близко от него, никто не может мне помешать в том». — Старушка была упряма, как настоящая финка и с нею не смели спорить, из опасения разбудить императора. Пользуясь тем, Лиза, с величайшими усилиями взлезла на одно из колес экипажа и надела очки, чтобы лучше видеть «своего доброго государя». Но очки беспрестанно тускнели от слез старушки, и наконец она выразила свои чувства, сказав окружавшим ее — «Сестрицы, посмотрите, как тихо он спит; точно — как всякий человек». — Государь проснулся, и увидя, что коляска была окружена старухами, ласково подал руку Лизе, которая потрясла ее по крестьянски, сказав: — «рука нежна, как хлопчатая бумага; работа не испортила ее». — Император приказал прапорщику Мартинау перевести по-русски слова Лизы и протянул руку прочим старухам влезшим на колеса, а Лизе, чрез Мартинау, позволил просить что пожелает. Она долго не могла понять волю государя; когда же, наконец, ей объяснили дело, она, зарыдав, сказала: — «как могла бы я быть неблагодарна до того, чтобы стала просить еще чего-либо, когда сюда пришла только увидеть, поблагодарить и благословить ангела Божия, посланного на землю затем, чтобы стольким тысячам душ даровать жизнь и счастие? Нет! я пришла только поблагодарить и благословить его как умею». — Простодушие и бескорыстие бедной вдовы пленили государя. — «Не поступили бы так и самые богатые из моих придворных — сказал он, — и приказав насыпать ей целую кучу серебряных рублей, отправился далее в Петербург, напутствуемый благословениями старушки и всего собравшегося народа (56).

При наступлении осени 1825 года, здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны, давно уже расстроенное, возбуждало справедливые опасения. Состоявшие при ней врачи, заметив, что болезнь ее постепенно принимала все более и более характер хронической чахотки, считали необходимым, чтобы она провела зиму в Италии или на острове Мальте, но она решительно отказалась от путешествия за границу. — «Я совершенно здорова, — сказала она, — да ежели бы и действительно болезнь моя усилилась, то жене русского императора следовало бы умирать в России». Государь показывал вид, будто бы не замечал нездоровья императрицы, старался превозмочь мрачное настроение духа, в котором тогда находился, и в присутствии больной казался спокойным и даже веселым. Опасаясь встревожить ее, Александр решился отправиться вместе с нею на юг России, под предлогом собственной болезни. — «Виллье! — сказал он своему лейб-медику, — мое здоровье плохо, посоветуйте мне ехать в южную Россию, в Крым, куда бы то ни было, только бы это путешествие принесло пользу императрице, которая там будет со мною».

Неизвестно по каким соображениям, главным местопребыванием и императора и императрицы был выбран Таганрог, лежащий на Азовском море, близ устья Дона, в весьма неблагоприятном климате.

Государь выехал из Петербурга 1-го сентября, с начальником главного штаба, бароном Дибичем, и лейб-медиком Виллье, а императрица Елизавета Алексеевна отправилась два дня спустя, в сопровождении генерал-адъютанта князя П. М. Волконского. За два дня до отъезда, государь, вместе с царской фамилией и высшими государственными сановниками, прибыл утром в Александро-Невскую лавру, где ожидало его все знатнейшее столичное духовенство. По совершении литургии соборне митрополитом Серафимом, в присутствии дипломатического корпуса, государь посетил митрополита и, приняв предложенный им завтрак, отозвал в сторону святителя. — «Прошу вас, — сказал он шепотом, — отслужить для меня одного послезавтра, в 4 часа утра, панихиду, которую желаю отслушать перед отъездом в южные губернии». — «Панихиду? — спросил митрополит, удивленный столь неожиданной просьбой. — «Да, — отвечал государь со вздохом, — отправляясь куда либо, я обыкновенно приношу молитву в Казанском соборе, но настоящее путешествие мое не похоже на прежние… И к тому же, здесь почивают мои малолетние дочери… Да будет мой путь под покровом этих ангелов!» — Тогда же император выразил свою волю, чтобы на панихиде находилась вся братия лавры, но чтобы никто из посторонних не знал о намерении его присутствовать при этой божественной службе.