Счастливый кавалергард не подозревал, что и он произвел на принцессу неотразимое впечатление. Чистота, идеализм, скромность Охотникова поразили молодую принцессу, привыкшую к испорченности нравов общества, где ей приходилось вращаться. С нескрываемым любопытством она расспрашивала о нем Шаховскую, и ее рассказы о молодом родственнике, отзывавшиеся иногда сарказмом над его «младенчеством» и «телячьими свойствами», еще более привлекали к нему принцессу Луизу. Ее гордой, несколько холодной натуре льстило молчаливое обожание этой невинной души; как женщина, она угадала его чувства к себе ранее, чем он отдал себе отчет в них, гораздо ранее, чем догадалась о них княжна, уже ставшая в это время княгиней Голицыной. При этом открытии Наталья Федоровна испугалась и за принцессу, и за своего «мальчика» (bon garçon), как часто называла она Алексея Яковлевича, и за себя, свое положение в свете.

«Принцесса не знает, — думала она — что эти тихони — самые бурные, опасные существа, когда чувство созреет в них. Мальчик способен умереть, сойти с ума, если ранее не наделает каких-либо глупостей и не совершит какого-либо непоправимого скандала. Что будет тогда с принцессой, что будет со мной! Меня обвинят в том, что я покровительствовала этой невозможной страсти, что я была его пособницей!»

И княгиня Голицына, придя к этой мысли, уже не остановилась пред крайними средствами. Она призвала к себе Охотникова и объявила ему, что она не сомневается в его чувствах к принцессе, но что любовь его безнадежна, что ему лучше всего уехать на некоторое время в деревню, если он дорожит спокойствием и добрым именем принцессы Луизы. Выдержав его грустный, недоумевающий взгляд, Наталья Федоровна, после некоторого колебания, прибавила, что этой жертвы от него ждет сама принцесса, с которой она имела по этому поводу разговор. Воля любимой женщины, конечно, была законом для молодого офицера, и он подчинился ей беспрекословно. Но удар был так силен, что, приехав после свидания с княгиней домой, он впал в беспамятство, и у него открылась горячка. Едва почувствовав себя лучше, он, по совету доктора, поспешно выехал в свою воронежскую деревню, не простившись с княгиней, и там медленно выздоравливал, окруженный попечениями младшего своего брата, Александра Яковлевича. Полк кавалергардов был уже в это время в австрийском походе. Алексей Яковлевич возвратился к нему лишь на обратном пути его в Петербург и с ним прибыл в столицу. Охотников не был еще у княгини и не знал даже, пойдет ли он к ней, но он не мог удержаться, чтобы несколько раз, издали, не увидеть прелестной принцессы Луизы на придворных выходах. Она держала себя по-прежнему холодно, гордо, но Охотникову показалось, что черты лица ее выдавали сильное, глубокое горе. В последний раз, когда он видел принцессу, она заметила его, обводя общество холодным, безучастным взглядом. Она выпрямилась, подняла слегка руки, но прежде, чем Охотников успел крепко схватиться за эфес своего палаша, толпа разделила их, и он потерял ее из вида. Теперь Алексей Яковлевич думал день и ночь, останется ли и теперь принцесса Луиза тою же неприступной и жестокой женщиной, какой она была, отправляя его в деревню, или даст ему когда-нибудь редкие минуты счастья видеть ее, говорить с нею. Об этом думал Охотников и сидя на пирушке у Уварова, и возвращаясь с Прокудиным к себе на квартиру.

Охотников жил недалеко от казарм, на Сергиевской… В то время это была еще нелюдная улица, застроенная далеко не сплошь деревянными одноэтажными домами, к которым прилегали большие и маленькие сады; пред некоторыми домами расположены были палисадники, какие и теперь виднеются на Петроградской стороне. В одном из таких домов жил и Охотников, занимая его весь, целой усадьбой, с небольшим числом крепостных своих людей. Дворецким или управляющим этой усадьбы был старый дядька Охотникова, Ефим, души не чаявший в молодом своем барине и считавший себя в праве на этом основании иногда ворчать на него и давать ему наставления. Много слов потратил он на то, чтобы убедить Алексея Яковлевича остаться в деревне и не ездить в «поганый Петербург», не служить в гвардии, вынося стеснения и обиды от начальства, а расположиться на барское привольное житье в богатом его поместье, Подгорном, в обширном помещичьем доме, где, по словам Ефима, «и тепло, и не дует». Ефим не был ранее в Петербурге и приехал теперь с барином в твердой уверенности, что за ним нужен присмотр, как «за малым дитем», и что никто другой не обережет так барина от болезни или иной какой напасти, как он, Ефим. Верный слуга, строго следивший за барином, к крайнему своему удивлению, заметил, однако, что барин и не нуждается ни в каком присмотре, что, кроме службы, он нигде не бывает, а дома возьмет в руки книжку и тихо, тихо сидит, листов не переворачивает, а все о чем-то думает. А думы-то, знать, невеселые, что тучи черные. И товарищи редко заходили к Охотникову, один только Прокудин забегал к нему, дай Бог ему здоровья, чуть не каждый день. Знал Ефим, что у барина есть в столице знатная сродственница, княгиня Голицына, Наталья Федоровна, но и она никакой присылки не делает, и сам барин к ней ни ногой. Что за притча такая! И Ефим стал уже думать, что хорошо было бы Алексею Яковлевичу почаще в гости ходить, себя от черных мыслей отвлекать. «Их дело молодое, — думал Ефим, — монахом им жить негоже».

Когда Охотников с Прокудиным подошел к своей квартире, у самого палисадника увидели они Ефима, стоявшего с письмом в руке.

— Вам, барин, — сказал он торжественно, снимая шапку — письмо от ее сиятельства, княгини Натальи Феодоровны, с дворецким прислано.

Охотников вздрогнул, принимая письмо.

«Узнала от кого-то, что я здесь, в Петербурге, и снова думает меня выжить, — блеснуло у него в голове. — И, может быть, по желанию самой Луизы», — подумал он со вздохом.

Простившись с Прокудиным, Охотников поспешил в дом и, добравшись до кабинета, сломал печать конверта. Оттуда выпала крошечная записочка, написанная неизвестным почерком и заключавшая в себе всего четыре слова: «Venez chez nous aujourd’hui». He разум, а сердце подсказало Охотникову, кто писал эти драгоценные слова. Он схватится за сердце, потом закрыл лицо руками и, бросившись в кресло, заплакал тихими, радостными слезами.

«Добрая, хорошая, ангел небесный», шептали его уста. Потом, вскочив, он бросился к столу, долго, внимательно всматривался в почерк записки и приник к ней с поцелуем. Еще через несколько минут, переменив мундир, Охотников, веселый, с просиявшим от счастья лицом, катил «на собственных» на Миллионную, «к ее сиятельству», как живо сообразил Ефим.

«У молодого, ведомо, молодое на уме, — рассуждал про себя верный слуга — а не то, чтобы, значит, книжки читать. И в писании сказано: «всякому овощу свое время».

Было уже без малого восемь часов вечера, когда Охотников подъехал к дому Голицыной и его повели без доклада прямо в будуар хозяйки. Когда он вошел туда, то не застал там никого, но чрез несколько секунд дверь из соседней комнаты отворилась и в будуар вошла принцесса Луиза. Припав на одно колено, Охотников поцеловал протянутую ему руку и… зарыдал тихими слезами. Принцесса поцеловала его в голову.

— Сядьте, успокойтесь, не плачьте, — говорила ему принцесса своим нежным, музыкальным голосом, сама едва сдерживая слезы — поверьте, все к лучшему. В жизни есть вечный закон, что всякая земная радость должна быть освящена страданием, и чем глубже это страдание, тем чище и глубже будет и радость. Сегодня я испытала это более, чем когда-нибудь.

— Ваше высочество, — едва имел силы проговорить Охотников.

— Забудьте о титулах, mon cher Alexis, и зовите меня просто Louison. Так меня называл мой брат, и я хочу из ваших уст слышать это имя.

— Я не смею…

Принцесса весело рассмеялась.

— Вы любите и — не смеете. А я люблю вас, cher Alexis, и буду сметь. Но, прежде всего, я должна свести с вами счеты. — Здесь голос принцессы задрожал, и она продолжала тоном обвинения. — Я не настолько горда и холодна, как вы думаете, чтобы раздавить, как мошку, человека, готового отдать мне жизнь свою. И вы смели думать, что я приказала вам уехать в деревню, вы смогли думать, что я знала о болезни, постигшей вас здесь? Вы это думали?