А через неделю меня отвезли в интернат с красивым названием «Сосновый берег».

Отвозила меня не мама – у неё возникли какие-то сложности со здоровьем, всё-таки беременность в её возрасте довольно опасная штука. Хотя… маме тридцать восемь лет, не так уж и много. И она очень хорошо выглядит, хотя всё время пытается молодиться. Как же, молодой муж обязывает… Но я загнал эти злые мысли внутрь себя. Мама не виновата. Это всё мерзкий Валик. Это из-за него она стала такой…

Так вот, отвозили меня медсестра и санитар из клиники – все документы у них были на руках, оплату за год мама уже перевела на счёт интерната, так что меня там уже ждали. Санитар – его звали Миша – хотел вынести меня из палаты на руках, но я сказал:

- Я сам. Вы только кресло сложите и положите в багажник. Оно легко складывается – там кнопка есть, под сиденьем.

А потом связал ноги ремнём и встал на костыли. Медсестра Светочка взяла сумку с моими пожитками и ноутбуком – получилось не так и много, открыла передо мной дверь, и я поковылял по коридору – в другую жизнь. Мне почему-то было важно доказать всем, что я не такой уж беспомощный, каким кажусь. Что я всё равно выкарабкаюсь. Выживу. И буду жить, как хочу. Не в казённом доме, а с человеком, который будет меня любить таким, какой я есть – с парализованными ногами, со шрамом через всю щёку, с тихими ночными истериками. Я сумею. А мама с Валиком… Пусть живут, как хотят.

Интернат был расположен за городом, в тихом красивом месте на берегу озера, заросшем вековыми, прямыми, как стрелы, соснами. Так что название вполне соответствовало действительности. Когда машина остановилась у главного входа, Миша снова попробовал оказать мне помощь, но я снова упрямо прошипел:

- Я сам.

И выполз из машины – прямо как краб из-под камня, враскоряку. Я еле успел опереться на костыли, иначе просто позорно шлёпнулся бы. Но я успел. И только тут понял, что машину окружают дети. И никто из них надо мной не смеялся. Я окинул взглядом встречавших – да… похоже, у многих из них куда более серьёзные проблемы, чем парализованные ноги. Вот красивая девочка в кресле – у неё ног вообще нет, а из правого короткого рукава торчит что-то вроде раздвоенного розового отростка. Рядом мальчик лет восьми – у него неестественно асимметричное лицо, словно расплавленное – правая половина крупнее левой, отчего лицо кажется кривым. Вот ещё один парнишка - тоже на костылях, как я. Ещё один – в кресле, он вообще неподвижен, только палец правой руки лежит на кнопке. Девочка с лицом дауна… горбатый мальчик с тоненькими трёхпалыми ручками…

«Цирк уродов», - подумал я и тут же устыдился своих мыслей. Мне нечем было чваниться перед этими детьми. Я был такой же, как они. Такая же часть этого цирка.

Вдруг дети расступились, и ко мне подошла высокая женщина в тонком свитере и голубых джинсах. Очень красивая женщина, хоть и пожилая – ей было лет сорок, не меньше. Она подошла ко мне, присела рядом с креслом и сказала:

- Ну, здравствуй, Мстислав. Меня зовут Галина Евгеньевна, я директор интерната. Добро пожаловать в «Сосновый берег». Ребята, поздоровайтесь с новеньким.

- Здравствуй, Мстислав! – повторили дети чуть ли не хором. И заулыбались. Искренне так, тепло. И мне стало как-то легче. А через толпу пробился совсем маленький мальчишка на трёхколёсном велосипедике и заявил:

- Привет! Я Антон! Я твой куратор, пока ты здесь не освоишься, и мы будем жить вместе.

Я поразился складной речи, как мне показалось, четырёхлетнего малыша, но вдруг понял, что Антону гораздо больше. Просто он такой маленький. Так я встретил своего лучшего друга.

Это действительно был хороший интернат. Дорогой. Дорогой, потому что у всех детей, кто жил здесь, были совсем не бедные родственники. Родственники платили нехилые денежки, лишь бы другие люди занимались их детьми-калеками. Поэтому здесь условия были куда лучше, чем в каком-нибудь полунищем доме инвалидов. Это был такой замкнутый маленький мирок, где хорошие люди пытались дать детям-инвалидам то, чего не могли им дать собственные родители. Тепло, заботу, ласку…

Это были хорошие три года. Правда, хорошие, без дураков. Ах, какие каверзы умудрялись учинять мы с Антохой, какие весёлые порой устраивали посиделки… какие ставили спектакли… у нас даже были дискотеки, на которых дружно плясали все, кто мог, а кто не мог – всё равно плясали. Вы когда-нибудь видели вальс на инвалидных колясках? Я – видел. И сам танцевал. С Ирой. С той самой красивой девочкой без ног и с культей вместо руки. Она хотела стать модельером. Не знаю, стала ли…

Нас многому учили. Но прежде всего нас учили быть самостоятельными, заботиться о себе и о других и не бояться трудностей. И мы не боялись.

Я многому научился за эти три года. Одолел без троек школьную программу и стал готовиться к сдаче ЕГЭ и поступлению в институт. Я выучился играть на гитаре, рисовать, готовить и даже – не смейтесь! – шить и вязать крючком. Потом учил этому малышей – это здорово развивает мелкую моторику, а за ней идёт развитие головного мозга. Я регулярно занимался в спортзале, и мои руки стали очень сильными. Но больше всего мне нравилось плавать – в воде мои бесполезные ноги почти не мешали мне. Я ощущал себя почти нормальным – сильным, гибким – таким, каким мог бы стать, если бы не проклятая авария.

Мама за три года навещала меня… ну, раза три, быть может. Рассказывала, как она счастлива, какая у неё замечательная дочка – моя сестрёнка, Светочка. Какой хороший муж Валик – такой заботливый и внимательный… Я слушал и кивал. Это была её жизнь, в которой мне не было места. А потом кто-нибудь из ребят появлялся с воплем: «Холодок! Там…», далее шло описание – что там и почему мне надо там быть. И она откланивалась, чуть ли не с облегчением. Да, в интернате меня все называли Холодок – даже сотрудники. Потому что Мстислав – слишком официально, а от обращения Слава или Славочка меня просто передёргивало… С некоторых пор. А против Холодка я не имел ничего.

Но чем больше приближалось моё восемнадцатилетие, тем больше я понимал, что я вырос, что мне нужно начинать жить самостоятельно. И во время последнего визита матери сказал это ей. Мама очень удивилась:

- Но разве здесь тебе плохо, Славочка?

- Мне здесь хорошо, - спокойно сказал я, - но я уже взрослый человек, мне скоро будет восемнадцать лет, и я хотел бы жить самостоятельно.

- Но где? – удивилась мама. Честно говоря, меня успело достать это фарисейство, и я сказал:

- В нашей квартире пять комнат. В загородном доме – восемь. Неужели не найдётся хоть одной для меня? Ладно, пусть не найдётся. Не буду действовать на нервы тебе и Валику. Когда мне исполнится восемнадцать, я потребую свою долю наследства. Я ведь наследник папы, не так ли? Куплю квартиру, поступлю в институт и буду жить самостоятельно. Вас я не потревожу.

- Но Валик говорит… Всё в деле…

- Мама, меня не волнуют дела Валика. Ты устроила свою жизнь, теперь я хочу устроить свою.

- Но я твой законный представитель, - повысила голос мать. – И мне решать, как поступать с отцовским наследством!

- Ошибочка, - улыбнулся я. – Я калека, но не дурак. И вполне дееспособен. Так что, когда мне исполнится восемнадцать лет – я сам себе буду законным представителем. Я уже звонил адвокату. Скажи Валику – пусть готовится к разделу имущества.

Лицо матери исказилось:

- Неблагодарный! Три года я платила сюда такие деньги, я заботилась о тебе, а ты…

Я пожал плечами, попрощался и уехал. Больше мне не довелось разговаривать с мамой. Но потом я понял, что зря рассказал ей о своих планах. Валик вовсе не собирался выпускать отцовские денежки из своих цепких ручонок.

В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, за мной приехал адвокат. Нужно было съездить к нему в офис – заполнить бумаги, ещё раз встретиться с мамой и Валиком, ещё какие-то формальности. И я поехал с ним, а со мной увязался Антоха. Я уже решил, что он будет жить со мной, когда я куплю квартиру. Антоха хотел выучиться на программиста – он и сейчас хорошо разбирался в компьютерах. Но до офиса адвоката мы так и не доехали – внезапно нас нагнал тяжёлый грузовик, который ехал некоторое время ноздря в ноздрю, благо, дорога была пустынна, а когда машина адвоката въехала на высокий путепровод, грузовик странно вильнул… и вытолкнул её с дороги… Удар был такой силы, что ограждение не выдержало – смялось, как бумага.