— Так сколько у вас яблонь? — спросил тот, что в югославском плаще. — Мы тут, проходя мимо, пересчитали на глазок, как будто пятнадцать, одна, кажется, сухая. За эту государство платить не будет.
Милашюс кивал, не очень-то смея глядеть на главного, поэтому повернулся к остальным мужикам, знакомым, из тех же самых деревень, только на собрании включенным в эту комиссию. Стоявший поближе знакомый стал незаметно подмигивать и вроде бы наступил Милашюсу на сапог. Не впервые случается такое, поэтому Милашюс уже без прежней робости поднял глаза на главного и предложил:
— Так как же это так, с ходу… Может… Ведь, по правде говоря, председатель, не так уж часто я яблони продаю, надо бы отметить…
— Отметить, говоришь? — хмуро спросил человек, названный председателем, а Милашюса в это время подтолкнул кулаком в спину тракторист. — Если я верно вас понял, то спасибо, товарищ Милашюс. Но у нас работа, гигантская работа впереди.
— Председатель, у всех работа, разве у меня ее не до черта?..
Это сравнение показалось председателю смешным. Милашюс этого, правда, не почувствовал, а председатель усмехнулся и обвел взглядом остальных четырех мужиков; те, хоть и не поднимали рук, явно отдали голоса своему кандидату, и тогда председатель сдался, а тракторист уже шел глушить машину, все еще трясущуюся, как лягушка, на берегу пруда.
Когда входили в сени, через порог шмыгнул кот, Милашюс вздрогнул, ему снова почудилась сморщенная, злая мамаша, которая пролетела с двумя березками в руках и стала приколачивать их не к избе, а к двери хлева.
Милашене славилась хлебосольством, а сорочка Милашюса, пожалуй, была самой белой в деревне. Потчевали гостей чем бог послал, после второй рюмки тракторист поблагодарил, Милашюс хотел заставить выпить еще одну, но тот отказался:
— Спасибо, дядя, спасибо, я бы за милую душу, но, сам видишь, я за баранкой, никак больше не могу. — И третьей пить не стал. Навела дисциплину техника-то.
Председатель, слава богу, был не какой-нибудь воображала, а человек понятливый и свойский, мило разговаривал, поглядывая через окошко уже сузившимися глазами, а там уже вовсю рычал трактор, березы с дубками да бедняжки рябины падали наземь почти без сопротивления, не успели еще пожить, пустить корни, силушки набраться, хотя перед техникой не устояли бы и столетние.
За оконцем изредка мелькали ласточки. Милашюс уже успел выпить, может, даже больше других — он все просил угощаться и подавал пример; восседал в конце стола, как подобает хозяину, а жену его из кухни пригласил сам председатель:
— А где хозяйка, почему ее не видим? Нас угощает, а про себя забывает.
— Тяклюте, иди сюда, по тебе соскучились.
Милашене вошла, сияя от счастья, что о ней не забыли, однако не преминула тут же ткнуть мужа в бок — не пора ли?.. Ей пришлось выпить две полные рюмки — на одну и на другую ногу, чтоб жизнь на новом месте стояла прочно. Примерно так выразился председатель, предлагая выпить еще и за трудолюбивые руки, но Милашене стала трясти головой — и так уже, дескать, все у нее кругом идет.
Трактор между тем взревел еще яростнее, Милашюс догадывался, что теперь он воюет с елью, посаженной лет пятьдесят назад еще отцом; в этот миг над двором каркнула ворона, а окосевший Милашюс опять испугался, как бы не юркнула в избу мамаша, и велел жене затворить дверь. Председатель достал голубую пухлую тетрадь, долго искал в списках фамилию Милашюса, отыскал-таки и уставился на цифру, выведенную карандашом.
— Хм-м-м… Так сколько мы там насчитали яблонь у Милашюса? — спросил он у своих свидетелей, улыбаясь и глядя на встревожившегося хозяина; Милашене между тем стояла на пороге кухни. — Кажется, пятнадцать, а шестнадцатая сухая.
— Да разве так, председатель? — вставил слово один из свидетелей. — Где уж там пятнадцать! По-моему, двадцать точно было.
— Не многовато ли будет? — заколебался председатель. — Как кажется товарищу Милашюсу?
— Как председателю кажется…
— Так и так корчуем, председатель, давайте запишем двадцать. Ведь шестнадцать есть, — эту засохшую могли и не заметить. Ну, а довесок в пять штук, при такой-то прорве — это не много.
Председатель еще повертел в руке стерку, подумал, а потом, не спеша, стер записанную цифру, достал авторучку, поскреб пером и вывел чернилами 20, подписавшись сам и предложив поставить подпись свидетелям и товарищу Милашюсу.
— Спасибо, председатель, вот спасибо, — благодарил Милашюс, а председатель и его свидетели выпили еще по рюмочке и принялись вставать, все разбирали плащи, Милашюс подержал югославский и помог председателю одеться, а председатель в хорошем расположении духа весело попрощался с Милашене.
Все-таки засиделись они, потому что паренек уже выдернул из земли последнюю живую старую и горбатую яблоню и погнал свой трактор по полям к другому хутору. Мужики вслед за председателем тоже чесали напрямик, поскольку земля успела подсохнуть, дожди в этом году выпадали редко.
Не оставалось уже ни единого живого деревца, все лежали на боку, издалека и не разберешь, где ноги дерева, а где голова — чернели грязные ветви и облепленные черноземом корни, в рваных ямах медленно просачивалась вода.
Под вечер примчался грузовик, за рулем сидел не тракторист, а другой шофер, хотя соседский паренек тоже приехал. Он выскочил из кабины и бегом понесся в избу, поскольку теперь был без техники и мог выпить.
Погрузив на машину пожитки, не все, конечно, а только часть, Милашюс выпил еще несколько рюмок, запер избу, забрался с женой в грузовик, но в сумерках, выруливая со двора Милашюса на дорогу, шофер, наверно, слишком резко крутанул баранку, и Милашюс вывалился на прошлогоднюю траву, но не ушибся нисколечко, тотчас вскочил, знаками показывая жене, чтоб не останавливала машину — недалеко, доберется пешком.
Голова кружилась, он вернулся на хутор, деревца и деревья покоились, повалившись на бок, только пять яблонь вдруг оторвались, взмахнули ветками, взмыли в воздух и давай кружить над головой Милашюса, жужжа, будто пчелы. Милашюс попробовал заткнуть уши, но не получилось, все равно было слышно, потому что яблони летали очень уж быстро, просто как бешеные, а когда взошла водянистая луна, то яблони стали стряхивать цветы, и голубые точечки, вращаясь в воздухе, опускались на изрытую землю, застилая заполнившиеся водой ямы и черные корни яблонь. Милашюс глядел на летающие и осыпающие свой цвет яблони, он еще не был настолько пьян, чтоб не подумать: «Хорошо, пока тут только мои беснуются, а вот когда соберутся летуньи от всех соседей, господи боже, ведь тогда земля с небом перемешаются, а под этими своими цветами и похоронить могут». От этой мысли он попятился, а потом пустился бегом по проселку. У погреба, в котором он держал картошку и свеклу, ему пришлось остановиться: услышал, что его кто-то окликнул. Подойдя поближе и наклонившись, он увидел лежащую под тонким целлофаном свою увядшую мамашу — точно в какой-то тепличке. Высохшим пальцем показывала она на свой подбородок, где вместо длинного волоса росла небольшая белая яблонька.
БЕЗ НАЗВАНИЯ
Слово, которым вскоре я назову себя, вам может не прийтись по вкусу. Нет, не так: само-то слово ничего, только вы такие хорошие, что скажете — так нельзя, это одно притворство, поза, неправда — кто же захочет называть себя таким именем? Дело ваше. Я сам это слово говорю себе четко, без всякой желчи, без обиды, без тени мести. Этого еще не хватало: мести! Мне некому мстить, поскольку никто никогда не сделал мне ничего плохого. Смешно — сейчас кажется, что и не мог сделать, поскольку я все равно бы этого не понял… Я всегда с трудом отличал плохое от хорошего. Все, что непонятно, как известно, лишено и ценности… Не раз те, кто посильнее, отбирали у меня завтрак, когда на перемене я доставал бутерброд, не раз выворачивали карманы и отнимали последние копейки. Однажды… На этом, пожалуй, следует остановиться… Так вот — однажды заставили меня раздеться догола и прыгнуть с берега в омут. Водой меня не испугаешь, нырял я, как выдра, без воздуха мог пробыть долго, как йог. Вытягивал руки, чтобы дна или, не приведи господи, камня на дне сперва коснуться руками, а не своей ценной головой. Однако те, что остались на берегу, что просили меня прыгнуть… Если б они просили? Насильно меня раздели, больно выкручивая руки, потом бесстыдно проверили что к чему.
