Черт возьми! Даже нам стало интересно и грустно, не одному Тадеушасу: куда пропадал мусор? Что прикажете делать дальше? Кататься на пустом автомобиле или вообще бросить бессмысленное занятие? Тадеушас ездил порожняком, дожидаясь лучших времен, а по вечерам и ночам еще ниже склонялся над книгами, однако ответа теснящиеся на страницах буковки не давали. Так в чем же, пропади он пропадом, секрет, если это только просто секрет, а не какое-нибудь проклятье?
Тадеушас бросил последнюю карту: однажды вечером позвонил у двери аспиранта. Ему повезло, открыл сам аспирант. Он был на диво опрятен, коридор тоже сверкал чистотой.
— Я вас вроде где-то видел, — равнодушно сказал аспирант.
— Видел!.. Что стряслось, будьте человеком, вы же ученый и, так сказать, возле самых движущих сил, скажите, мне жить тошно… — чуть не заплакал Тадеушас.
— Да что с вами? Поможем, пожалуйста, рассказывайте… Что от нас зависит… Поможем, так сказать. Наш долг… Человек для нас…
— Что зависит!.. Мусора больше нету! — взвыл Тадеушас. — Не получаю больше мусора.
Аспирант выпучил глаза:
— Ах, это вы… Припоминаю… Что тут такого? Это же совсем нормально. Более того — скажу вам, что в определенные моменты это просто необходимо. Мусора должно становиться все меньше и меньше. С каждым днем, с каждым часом. Как вы этого не понимаете?
Легко ему говорить — что должно быть, но как жить Тадеушасу, если так есть? Когда все это уже было!
Писатель встретил Тадеушаса тоже с распростертыми объятиями, Тадеушасу показалось, что даже заплата у него на заду стала новее и чище.
— Нет мусора, писатель! — не здороваясь, пожаловался Тадеушас.
— Хм-м, — ответил писатель. — Правда, нет больше мусора? Хм-м… Мистика какая-то… Как тут сказать? Видишь ли, раз уж оно так, то… Раз уж нету, то, по сути говоря… Надо вникнуть, так сказать, увидеть весь поперечный разрез…
— Да нету, я же говорю, что нету!.. Сидят в этих своих клетушках и ни шиша не смыслят… Даже насорить по-людски не могут…
Не получив ответа, Тадеушас еще пытался зарыться в книги, однако ничто не лезло в голову. Однажды утром примчался в гараж, обмотав голову двумя мокрыми полотенцами. Конечно, диспетчер не выпустил его на линию, а отвез на легковушке за город, в сосновый бор, в белый домик, и там эти полотенца отмотали, зато привязали Тадеушаса к койке за ноги и за руки. Не стоит удивляться, мы бы тоже так поступили, поскольку Тадеушас, увидев в коридоре полную мусора урну, упал на колени, обхватил ее обеими руками, сунул в нее голову и что-то блаженно залепетал, обращаясь к мусору.
Тадеушасу уже лучше, ему опять дают читать книги, шпарит он от корки до корки и литературный еженедельник, наверное, скоро и вовсе поправится, потому что уже хохочет, наткнувшись на страничку, где дают выволочку писателям; ведь приятно жить, когда видишь, что судьба карает всех почти на один манер.
Дай боже, чтобы Тадеушас окончательно поправился, а мы, не раз уже хворавшие и поправившиеся (отчего бы не похворать по-людски), не раз пытавшиеся видеть не саму жизнь, а лишь тусклое ее изображение, давайте попробуем ответить на два вопроса: 1) почему так загадочно исчез мусор? 2) что следовало делать Тадеушасу, чтобы уйти от такого неприятного финала?
Ответов, без сомнения, может быть много и разных, никто не собирается навязывать свое мнение, но почему бы не порассуждать? Вопросов мы получили два, а для окончательных выводов представляем три гипотезы, которые, пожалуй, чем-то помогут: 1) давайте не смешивать литературу с жизнью; 2) раз уж люди решили очиститься, то и очистятся; 3) раз уж люди решили очиститься, то когда-нибудь решат и омусориться.
Итак, — если вы проведаете Тадеушаса и захотите сказать ему что-нибудь приятное, скажите: терпение, терпение и еще раз терпение.
Особенно следует подчеркнуть один момент: главное — выждать.
ЗНАКОМСТВО С СЕДОВЛАСЫМ СТАРИЧКОМ
На самом деле он не такой уж старый, только седой, как лунь. Держался до шестидесяти лет, а седеть стал после того, как вдруг захворала корова и ветеринар ничем не мог помочь, хотя и запузырил Черноспинке в брюхо, как сам похвастал, целый литр лекарства. Дня два коровенка еще тянула, но чахла на глазах, а на второй вечер жалобно замычала и дрыгнула задними ногами. С тех пор он и стал седеть. Когда отвозил в лесную чащу и когда хоронил, было ничего, зато потом несколько ночей не мог заснуть, все мучался и прикидывал, как придется жить дальше. С той поры и поседел. Его толстенная жена, такая толстуха, что во всей Литве второй такой не сыщешь, тоже переживала, но не так сильно, больше внешне, а он все брал нутром. Сказывают, толстой она была с девичества. Когда в омуте забиралась в речку, то ниже по течению купальщики чувствовали, как вода поднималась до колен — ее задерживала запруда из жены Винцулиса. Она большая любительница поохать; если ее послушать, то за всю ее жизнь в этом доме не было ни единого веселого, радостного часа, но она просто умеет выговориться, выкричаться; когда пала Черноспинка, она себя утешала и мужа успокаивала:
— Перестань! Слезами горю не поможешь. Не у нас одних. Купим.
— А откуда куплево взять?
— Сказал! С книжки снимем.
— А ты прыткая! Снять-то снимешь, а откуда опять положишь?
Неизвестно, положили опять или не смогли, однако коровенку купили, за пятью деревнями сыскался человек, который перебирался к детям в город и вынужден был продать отменную, нестарую еще и удоистую корову. От покупателей отбоя не было. Хотела купить и старушонка, жившая бобылкой, — ее восемнадцатилетнюю Пеструху сосед недавно отвез на заготпункт, сунул заготовителю трехлитровую банку самогона, чтобы тот принял эти мощи, старушка и деньги за свою дохлятину успела получить, несколько дней подряд ходила к соседу, приценивалась, торговалась, да никак не могла сторговаться. За вырученные деньги ей причиталась лишь половина этой хорошей, удоистой коровы, хозяину которой вскоре предстояло на грузовике — он решил прихватить и свою стародедовскую мебель («Папенька, — говорила его дочка, — мы тебе новый шкаф и диван купим, а ты нам с Теодорасом отдашь свои старинные, одну комнату мы собираемся обставить под чистую половину избы времен твоей юности…») — уехать в город и пить белое молочко уже не из коровьей титьки, а из широкогорлой бутылки. Старушонка-то, может, и добавила бы немалые деньги, собранные за много лет за молоко той же Пеструхи, но в прошлом году заглянули к ней какие-то нехорошие джинсовые парни и эти денежки отобрали. Все удивлялись, зачем она деньги держала дома, а не в железном шкафу сберкассы. Теперь ей по карману была только телка, вот она и решила помаяться год-другой без своего молочка, зато вырастить животину на свой вкус. Будущий горожанин вконец озверел, еще круче взвинтил цену на корову, и все жители ближних деревень в один голос сказали: а пускай он удавится, когда никто у него не купит, придется коровенку увезти в город и держать в панельном доме. Его зять, этот самый Теодорас, который, пока тесть собирался в город, частенько наведывался в деревню — надо было аккуратненько разобрать избу, бревна были сносные, — сам-то зять работал не то на стройке, не то в управлении каком-то, достанет новых, если не хватит, из этих бревен, отмытых добела, он собирался отгрохать избенку за городом, на садовом участке. Зять у него был голова, все наперед рассчитал: фундамент будущей деревенской, в национальном стиле избушки, как выражался Теодорас, уже был готов, и не только фундамент, а глубочайший подвал под всем домом, в два, а то и три этажа, — полюбилась в наши времена людям глубинка, — так вот, его зять, этот самый Теодорас, даже матюкнулся: а пускай они удавятся, пускай не покупают корову, пускай не дают требуемое, хороший кореш Теодораса, председатель колхоза, купит для своего хозяйства, и еще ему, этому хозяйству, тестева коровенка каким-то образом сойдет за свою, то есть, подлатает колхозные планы, или как там, разве поймет несведущий человек. Однако тесть оказался человеком стародедовским — ему хотелось, чтобы животина попала в руки к хорошему человеку, и понемногу эта весть долетела через пять деревень до начавшего седеть хозяина — кажется, упоминал уже, что звали его Винцулисом, — и тот выбрался в путь. Назавтра вернулся, и вдвоем с женой поехал в райцентр, в сберкассу, где снял с книжки деньги, с тем человеком Винцулис уже ударил по рукам, однако все-таки снял на пятьдесят рублей меньше.
