Не всегда это дается от рождения - замечать мир вокруг себя. Нужно особое зрение. У меня, кажется, было. Я стал учиться замечать так, чтобы это можно было записать или продолжить наблюдения, расширяя свой художественный мир. Недавно мне предложили составить тематически цельный сборник рассказов и публицистики. И сама собой сложилась книга о затопленной моей родине. Там сначала, после переселения, устроили большой леспромхоз, и все как будто шло неплохо, заработки хорошие. Но у нас благополучие редко ведет к нравственности, тем более что и работенка была разрушительная. Ведь не хлеб сеять, не землю пахать. А лес рубить - что Божий урожай снимать. И чего ж его не снимать-то? Снимали сколько хотели, планы перевыполняли. Но на человеке это отразилось не лучшим образом. В девяностые годы леспромхоз, разумеется, сгинул. Поселок оказался без работы, без электричества и надежд. И вот все написанное об этом и собранное вместе составило впечатляющую картину. С конца пятидесятых и по сегодняшний день - летопись, где художественная, где документальная, о разрушении земли и человека.
С. Я.: Самый страшный выплеск у тебя по этому поводу, конечно, «Пожар».
B. Р.: Да, «Пожар» тоже оттуда. Там открытая публицистика, я уже не мог себя сдерживать при виде того, что тогда происходило. Дело-то ведь не только в моей родине. Она действительно почти окончательно погибла. Ангары не стало, нет такой больше реки, а есть четырежды обузданная тягловая лошадка, добывающая электричество. Братская ГЭС, Иркутская, Усть-Илимская, Богучанская. Да и Енисея, в сущности, не стало, он точно так же запряжен и обуздан. А линии электропередачи прошли в стороне от прибрежных деревень. А солярка-то потом стала золотой... Вот и судьба-судьбина, не позавидуешь.
C. Я.: А переброс северных рек, на борьбу с которым ты часть своей жизни положил? Ведь не хотели подумать, что с реками будет, с людьми что. Не пойму только: вредительство или по глупости? Но, если не по глупости, если по уму, тогда что это?
В. Р.: Реку повернуть - это потерять ее, потому что вполовину она будет уходить под землю, просачиваться, заболачивать землю. А что, у нас лишняя вода есть? Нет у нас лишней воды. Просто принято было выкачивать все из России в национальные республики. Теперь республики уже не наши, а методы все те же. А там нас, как это обычно бывает, за все щедроты ненавидят. Считают, раз мы не ценим своих богатств, они нам и не нужны!
С. Я.: В обмен на бусы и огненную воду. Валентин, я тебе не говорил, но мне давно запал в душу твой очерк о Кяхте. В силу своей профессии я каждый старый город пре -жде всего воспринимаю в его историческом, художественном значении. Ты так удивительно подал картину прежней Кяхты и то, во что она превращается. Я по сей день всем рассказываю: а вы знаете, какие там были художественные коллекции, какие библиотеки! Что страшно? Умирают «неперспективные» деревни, но вслед за ними и процветающие города. Кяхта, потом город побольше, а там до Москвы докатится. Уже докатилось, Москву настоящую мы практически потеряли. А начинается с гибели деревни. Почему-то ни Толстому, ни Достоевскому, ни Тютчеву, при всей, как сейчас принято говорить, продвинутости их произведений и в голову не приходило посягать на основы. А вот у нас замахнулись, и с каким же высокомерием писателей вашего круга критика «деревенщиками» назвала. Я это слово как высочайший комплимент воспринимаю, но они-то тавро поставили, чтобы отодвинуть от «основной магистрали» литературы. Тут вот о чем напомнить хочется. На том пароходе, сталинском, по Беломорско-Балтийскому каналу девяносто писателей проехались. Своими глазами видели ГУЛАГ, с самого близкого расстояния. И что же? По возвращении с экскурсии никто не сказал: не могу так, ухожу из советских писателей! Наоборот, написали восторженные впечатления - настолько были заражены. Людей с деревенскими корнями там мало было, я посмотрел.
В. Р.: Все это так. Хотя на вопрос с пароходом я отвечать категорично не стал бы: оказались бы там деревенщики, не оказались. Хочется надеяться, что не оказались бы. Но, во-первых, страх был, что говорить, а перед страхом не каждый устоит. А во-вторых, пропаганда. Она работала нашими руками против нас же. Нам сегодня судить проще. Знаю, ты недавно прочитал замечательную книжку Леонида Бородина «Без выбора». Он - мой земляк, иркутянин. Когда из университета отчислили, пошел познавать жизнь и оказался в Норильске, а там ведь много заключенных работало. И вот у Бородина упрек Куняеву: как это тот, работая журналистом в Тайшете, не знал, что вокруг лагеря? Куняеву в книге немало упреков, но с этим все-таки я не согласился. И недалеко от моих мест лагеря тоже были. Но как считалось: там находятся те, кому положено находиться. Я, к примеру, о существовании русских диссидентов очень долго не подозревал. Для меня все диссиденты были на одно лицо, и лицо это было обращено на Запад.
С. Я.: Буковский, Гинзбург, Щаранский...
B. Р.: Я только в 80-х познакомился с Владимиром Осиповым, ближе сошелся с Бородиным, узнал о существовании ВСХОН, организации, озабоченной русской судьбой при коммунизме.
C. Я.: С Осиповым Володей мы учились вместе. Его забрали прямо из университета. И насколько его судьба замолчана, а ведь он отсидел больше всех. Но у нас считали диссидентом Аксенова, который благополучно уехал в Америку. Я смотрю на Осипова, на Бородина - у них потрясающие лица. Они, как учителя мои университетские, все пройдя, не сломились, сохранили костяк. Кого замалчивают в нашей пропаганде? Осипова, Бородина, Марченко, которого убили там, генерала Григоренко. Эти люди, не побоюсь громкой фразы, бились за родину, а это было невыгодно. Бородин забавно пишет, как уже в другие времена, будучи редактором журнала, оказался на каком-то приеме за одним столом с Георгием Васильевичем Свиридовым, и лидер перестройки Яковлев дважды подходил и пытался ручонку свою сунуть. Могу себе представить реакцию Бородина, с его-то сарказмом. А Свиридов прямо дал понять, что еще раз сунется - и в пятак получит.
Представь, Яковлев, который Бородина практически сажал, тянет ручонку!
B. Р.: Сажал, а потом за «своего» пытался сойти. Но мы не договорили о деревне. Вот пытаются понять, интересуются: почему Россия не Франция, или Германия, или Япония? Да потому что она стоит на этом месте. В России была совсем другая цивилизация - крестьянская, а в Европе она когда еще отмерла. Эта цивилизация и нравственность вырабатывала тот язык, которым мы гордимся и который теперь теряем. Теряем потому, что разбомбили деревню, за последние годы окончательно ее разрушили. Остались или подобия хуторов, или отдельные дома аграриев. Но крестьянин - не аграрий, он не просто сельский работник - это духовное понятие, самой землей взращенное. Как вообще можно сравнивать Россию? У кого в XX веке такая судьба: Первая мировая война, революция, Гражданская война, 15 миллионов раскулаченных и сосланных, затем война Отечественная...
C. Я.: И три миллиона сознательно убитых казаков. Три миллиона!
В. Р.: Какая же страна могла это вынести? В шестидесятые, а частично и в семидесятые годы крестьянство еще оставалось. Пусть пострадавшее, даже, может быть, генетически покалеченное, и все-таки сколько было прекрасных людей. Тех, кто с фронта пришел, и тех, кто взрастал на этой земле. Но потом постарались и их разогнать, добить деревню окончательно. Разогнали, добили, объявив деревню «неперспективной». Да и теперь, в позапрошлом году, бешеный урожай хлеба был, а крестьяне не знали, что с ним делать. Я со многими разговаривал: им спокойней, когда урожай средненький. Потому что меньше хлопот о горючем, которое дорожает, как только наступает уборочная. Нет урожая - значит, нет забот, кому хлеб продать. Ведь не хочется посредникам-жуликам за бесценок отдавать.
И то, что потускнел русский язык в литературе, тоже по тем же причинам. Литература ведь «черпает» из устного языка, а его носителем был крестьянин. Конечно, прежде всего этот язык был принадлежностью нас, писателей из деревни. Это, может быть, единственное поколение, которое привнесло в литературу целые пласты устного языка, раньше ничего подобного не происходило. Сейчас мы отходим, книжки наши то ли читаются, то ли не читаются, а новые писатели этого языка не знают. Да и деревня уже стала по-другому говорить.
