– А Лысый-то, похоже, прав. Выходит, ты, Андреич, видать, впрямь заговоренный.

Разубеждать его Иван не стал. Надев кунтуш, нацепив оружие, он вскочил на поданного казачонком Лебедя и направился в сторону занятого воеводой поселения. Проскакав галопом с полверсты, отряд был вынужден остановиться. Ему навстречу шла огромная толпа посошных мужиков, согнанных в цареву рать для всякой черной работы. Из оружия у них были только ножи и топоры, зато многие тащили невесть откуда добытые бревна. Пробираясь сквозь толпу, казаки наконец-то добрались до деревни и только тут сообразили, откуда взялись бревна. Поселения не стало, все строения, за исключением княжеской избы, были разобраны для наведения переправы. Теперь уже не только Иван, но и все его бойцы убедились в неизбежности сражения. Чтоб приободрить загрустивших собратьев, умирать даже казакам не шибко хочется, Княжич крикнул:

– Догоняй! – и во всю прыть пустил коня к стану Хоперского полка.

Его любимец не за одну лишь масть был прозван Лебедем. Равного по резвости скакуна, пожалуй, не было во всем русском войске. Высокий, тонконогий, с небольшой, по конским меркам, головой, отороченной роскошной серебристой гривой, он, казалось, не бежал, а словно ветер, несся над землей.

Первым доскакав до казачьих землянок, жеребец, повинуясь легким движениям хозяйской руки, круто развернулся и гордо посмотрел на оставшихся далеко позади собратьев. Довольный Ванька ласково потрепал его промеж ушей, в предстоящей рубке с польскими гусарами от послушания коня зависело очень многое. В этот миг наплывающая со стороны вражеского берега туча затмила солнце и ее тень накрыла бойцов знаменной полусотни, сделав лица их какими-то безжизненно серыми.

– Недобрый знак, – аж содрогнулся Княжич. Несмотря на всю свою отчаянность, хорунжий был изрядно суеверен. Однако, когда Маленький, раззадоренный его примером, стал нещадно нахлестывать коня и вырвался из-под зловещей тени, Иван, чуток повеселев, решил:

– Не надо думать о плохом, да беду, как ворон, накликать. Может, все еще по-доброму обернется. Не зря же Шуйский всю деревню раскатал по бревнышку, наверняка велит пушки на тот берег перетаскивать. А при нашей лихости казачьей да меткости московских пушкарей, глядишь, и одолеем католиков.

– Иван Андреевич, Емельян велел, как возвернешься, сразу же к нему явиться. С час назад от воеводы посланцы приходили с какой-то вестью. Видать, желает атаман с тобой ее обсудить, – раздался за спиной у Княжича знакомый голос Ярославца.

Обернувшись, Ванька увидал стоящего у коновязи Сашку. Полухорунжий был еще изрядно бледен после ранения, но на ногах уже держался твердо и почти не хромал.

– Чего поднялся-то, иди, отлеживайся. Эдак ты за неделю не оклемаешься, – с напускною строгостью изрек Иван.

– Не то время нынче, чтоб разлеживаться, – усмехнулся Ярославец, но не стал перечить и направился к землянке.

После недавней схватки с татарвой, когда они, обнявшись, встали на краю погибели, он сделался для Княжича не менее дорог, чем Кольцо с Герасимом. «Ну, тебя-то я на завтрашнюю бойню ни за что не допущу. Пусть теперь дворянчики за государя Грозного кровушку прольют, а ты ее вчера в этой речке распроклятой предостаточно оставил», – подумал Ванька, глядя другу вслед. Присущее ему обостренное чувство справедливости подсказывало, что человек, сумевший всего за месяц превратиться из холопа-нетопыря в настоящего бойца, должен жить.

20

Скучающие у шатра охранники, увидав Ивана, с поклоном расступились. После взбучки, полученной от князя Дмитрия, они стали беспрепятственно впускать в шатер казачьих старшин. Но если простоватый вид атамана с есаулами вызывал у благородных мужей невольное раздражение, то появление разряженного в шелк и соболя хорунжего, каждый перстень на руках которого стоил целого состояния, воспринимался ими, как должное. Дорогая одежонка и породистый лик в этой жизни кой-чего да значат.

Погруженный в невеселые думы, Емельян поначалу не заметил младшего собрата. Новосильцева же вовсе не было на месте.

– Куда хозяин-то запропастился, – поинтересовался Княжич.

– За казной поехал к Шуйскому, да что-то задерживается. Наверное, отправился по сотням деньги раздавать, – не отрывая взгляда от пламени светильника, тихо промолвил атаман.

– Даже так, – усмехнулся Ванька. – Что ж, за сереброто помирать станичникам куда понятней и привычнее, чем по прихоти московского царя. Ничего не скажешь, не обделил господь умом Петра Ивановича.

Услышав явную издевку в его словах, Чуб наконецто отвернулся от светильника и одарил Ивана тяжелым, изучающим взглядом. По задорному выражению лица хорунжего он сразу понял, что тот снова совершил какое-то граничащее с безрассудством геройство, а поэтому строго вопросил:

– Все никак не уймешься? Опять кудрявую башку свою к черту в пасть совал? – и, не дожидаясь ответа, добавил: – Разум твой и особенно чутье звериное могут завтра куда больше, чем отвага, пригодиться.

Пропустив нравоучение Емельяна мимо ушей, Ванька деловито уточнил:

– Так значит, завтра выступаем. Когда и с кем?

– На рассвете. Пойдем мы, полк Барятинского да половина дворянского ополчения. Скрытно на тот берег переправимся и на поляков внезапно нападем. Надо шляхтичей врасплох застать, чтоб они со сна еще очухаться не успели.

– Да он что, совсем ополоумел, ваш воевода? Одною легкой конницей без пушек вдвое большее рыцарское войско атаковать задумал. Мне б такое даже спьяну в голову не пришло, – возмутился Княжич. Усевшись рядом с атаманом, он продолжил костерить Петра Ивановича, яростно сверкая своими пестрыми очами. – О какой, к чертям собачьим, скрытности вы речь ведете! Сегодня пушкарей сопровождали, так не успели те заряды заложить, как польские дозоры нас заметили, а Шуйский хочет многотысячное войско незаметно в одно утро переправить!

– Ты на меня, Ванька, не покрикивай и глазищами не зыркай, я тебе не девка несговорчивая. А воевода мой такой же, как и твой, – осадил Ивана Чуб и, тяжело вздохнув, уже спокойнее добавил: – Поздно теперь артачиться, надобно приказ исполнять. Ступай, готовь казаков к бою.

– А чего их готовить, и так уж все и ко всему давно готовы. Одно осталось – чистые рубахи надеть, чтоб на страшный суд предстать не стыдно было, – вновь вспылил Иван, направляясь к выходу.

– Постой, – раздался вслед ему торжественно-суровый оклик Емельяна. Поднявшись со скамьи, Чуб подошел к хорунжему, положил ладонь на его курчавый затылок и проникновенно вымолвил: – Не время нам с тобою ссориться. Оба мы немало стараний приложили, чтоб станичники в царево войско пошли. Придется вместе и ответ держать пред богом да людьми.

Немного помолчав, Емельян голосом, не терпящим каких-либо возражений, приказал:

– Если завтра меня убьют, начальство над полком ты примешь. Не Кондрат, не Тимофей, а именно ты. Я обо всем уже распорядился. А теперь иди, хочу с самим собой побыть наедине, – и чуть не силой выпроводил Ваньку из шатра.

21

Новосильцев пробудился с восходом солнца. Сев в постели и не увидев Емельяна, он очень удивился – последние два дня тот ночевал в его обители.

Вчера, когда Дмитрий Михайлович воротился после раздачи казакам денежного жалования, Чуб уже погасил огонь и лежал на скамье. Томимый волнением пред предстоящим боем князь попытался с ним заговорить, но атаман притворно сонным голосом промолвил:

– Спать ложитесь, ваша светлость, перед сражением надо непременно выспаться, – и даже всхрапнул, хотя казалось, что он не спит, а лишь лежит с закрытыми глазами.

Поспешно облачившись в доспехи, царев посланник выбежал из шатра и грозно крикнул уже стоящим возле оседланных коней охранникам:

– Почему не разбудили?

– Атаман не велел. Так и сказал, мол, не тревожь его светлость, а как проснется – пусть к воеводе отправляется, – пояснил начальник стражи.