На том они и расстались.

Следуя разумному совету Яна, Иван отъехал на пару верст от места взрыва и остановился. Позади был вражий стан, а впереди – бескрайнее зеленое поле, где-то там, вдали, смыкающееся с голубым, почти безоблачным небом, на котором обрели теперь вечное пристанище сгинувшие в бою казачьи души. День внезапно разгулялся. Ярко светило солнце, звонко пели, радуясь ему, птицы. Княжич спешился и сел прямо на траву. Верный Лебедь, поджав ноги, словно пес, прилег рядом с хозяином.

«А ведь Сашка не увидит больше солнца, не услышит птиц, не глотнет он вольного степного ветра», – подумал Иван. Сердце есаула заныло от тоски, а на глаза навернулись слезы. Раньше плакать удалому казаку еще не доводилось. Разве что в далеком детстве, когда сидел в пыли дорожной над растерзанным телом матери. Уткнувшись лицом в пушистую гриву, Ванька обнял Лебедя и сказал, обращаясь к нему, как к человеку:

– Может, Сашка с мамой встретится, поклонится ей от меня.

Конь-умница лишь тяжело всхрапнул в ответ как бы в знак согласия. Так, прижавшись к единственному близкому живому существу – до Герасима с Кольцо было далеко, до Ярославца с мамой высоко, и уснул измученный тоской да раной Княжич. Во сне свернувшийся калачиком, белокурый, пухлогубый Ванька вовсе не был похож на пролившего реки вражьей крови есаула, а скорее, походил на заблудившегося в поле маленького мальчика.

Проснулся Княжич лишь под вечер, когда багровокрасное солнце почти скатилось с небосклона. Душевное томление, было отступившее во сне, тотчас же вернулось. С тревогою взглянув по сторонам, он увидел возле самой морды Лебедя гадюку. Змеюка устрашающе зашипела, но ужалить не посмела и, мелькнув погано-черной спиной, уползла.

В сером цвете надвигающихся сумерек мир земной представился Ивану уже не столь прекрасным. Солнце было не золотым, а как кровь, багряным, и в траве не щебетали птицы, а ползали гады. Видимо, от этого в голову ему пришла недобрая, почти богопротивная мысль: «Может, не скорбеть, радоваться за убитых надобно. Ведь и от меня когда-нибудь удача отвернется, что тогда? Одно останется – мертвым позавидовать, им уже не страшно и не больно, они уже перешагнули за грань земного бытия».

Отогнав негожие помыслы, есаул поднялся на ноги, осмотрел оружие. Все было на месте: сабля в ножнах, пистолеты за поясом, кинжал в сапоге. Соколом взлететь в седло опять не получилось, голова кружиться перестала, но шибко уж болело простреленное плечо. Кое-как вскарабкавшись на своего любимца, Иван погладил его промеж ушей, грустно вымолвив:

– Вот так-то брат, не принял нас к себе господь. Стало быть, придется дальше жить на земле этой грешной, гадов истреблять на ней, покуда силы хватит.

Когда Лебедь наконец-то вынес израненного телом и душой хозяина к берегу, уже совсем стемнело, туман, однако, еще не поднялся. Стоя над обрывом, Княжич ясно разглядел верстах в трех вверх по течению цепь сторожевых костров.

«Ишь как битье московских воевод образумило. Впервые за все время удосужились дозоры выставить, – усмехнулся есаул. – Поляки тоже, наверняка, не дремлют, переправы стерегут», – подумал он и решился сделать то, на что не смог отважиться прошедшей ночью. Взмахнув рукой, где, мол, наша не пропадала, Ванька вдарил сапогом в конский бок. Жеребец опасливо всхрапнул, но не стал артачиться и прыгнул в реку.

Окунувшись с головой в не по-летнему холодную воду, Иван едва не вскрикнул от пронзившей рану боли и цепко ухватился за Лебедеву гриву.

– Выручай, родимый. С простреленным плечом да в сапогах и кунтуше я, похоже, сам не выплыву.

Чудо-конь не подвел. Выказав, казалось бы, несвойственную для его породистой стати силу, он без особого труда выволок хозяина на берег и радостно заржал, отряхивая воду. Княжич вылил воду из сапог, снял отяжелевший от сырости кунтуш, после чего неспешным шагом направился к сторожевым кострам.

Ночной дозор несли стрельцы, об этом Ванька догадался по красным кафтанам да колпакам гревшихся возле огня воинов. Заслышав конский топот, один из них вскинул свой бердыш1, с угрозой выкрикнув:

– Стой, кто таков?

– Свои, – ответил есаул, выезжая из темени на свет костра. Он уже собрался было справиться о том, где теперь стоит казачий полк, как вдруг из-за спины стрельца раздался выстрел. Пуля взвизгнула над ухом, опалив висок.

– Вы что, сиволапые, совсем ополоумели? – грозно вопросил Иван, подступая к столь нелюбезно встретившим его московитам. Обескураженные стрельцы расступились, и он увидел Бегича, в руке Евлампия была еще дымящаяся пистоль.

– Извиняй, брат, я тебя впотьмах не разглядел да за шляхетского лазутчика принял, – с сожалением промолвил сотник. Лицо стрелецкого начальника выражало явное огорчение, но глаза при этом воровато бегали, и было непонять, чем тот опечален – то ли тем, что выстрелил в Ивана, то ли тем, что не попал в него. – Вот ведь счастье-то какое, Барятинский нам сказывал, будто всех старшин казачьих перебили, а ты, оказывается, жив. Теперь князь-воевода непременно тебя в полковники произведет, – в голосе Евлашки зазвучала наигранная радость. Однако, чувствуя, что Княжич не очень ему верит, он для пущей важности завистливо изрек: – Везет же людям. Я всю жизнь за батюшку-царя, не жалея живота, с супостатами воюю, и что толку – к сорока годам лишь до сотника дослужился, ты же, еще толком из яйца не вылупился, а уже в полковники ме… – почуяв горлом холод стали, Бегич умолк на полуслове и уставился расширенными страхом глазами на побелевший от гнева Ванькин лик.

– Средь гадов подколодных, сволочь, братов себе ищи, – громко, чтобы слышали стрельцы, сказал Иван, подцепив Евлашку клинком за подбородок. Затем, уже потише, пригрозил: – Еще раз, паскуда, встанешь на моем пути – убью, – и, вновь впадая в бешенство, пнул Бегича, да так, что тот, визгливо вскрикнув, повалился наземь.

Никто из стрельцов не пожелал вступиться за своего начальника. Более того, по их едва приметным усмешкам Княжич понял, они довольны тем, что наконец нашелся человек, осмелившийся проучить шкуродера-сотника. На вопрос есаула «Где теперь казаки стоят?» один из московитов дружелюбно пояснил:

– Да где ж им быть, в деревне дальней, в своих землянках пребывают. Прямиком езжай, через сотню саженей на дорогу выберешься, а там сворачивай направо и в казачий стан упрешься.

На душе у Ваньки сразу полегчало. Раз стоят на прежнем месте, значит, вырвались из шляхетской западни, значит, живы братья-станичники. Благодарно кивнув стрельцу, Княжич двинулся в указанную сторону. «Врет ведь, гад, наверняка меня признал, – подумал он о Бегиче. – Вернуться, может, да прикончить эту гниду. Хотя пускай живет. Для такого себялюбца, как Евлашка, столь великий позор на глазах у подчиненных немногим лучше смерти».

Уставший от крови Иван опять нарушил суровый закон войны, но на этот раз он имел дело не с совестливым Яном Гусицким, и даже не догадывался, какую цену придется заплатить за проявленное великодушие.

Несмотря на поздний час, казачий стан гудел, словно растревоженный пчелиный рой. Сбившись в стаи возле разожженных на ночь огней, станичники бурно обсуждали события минувшего дня и свое дальнейшее житие-бытие, а потому не сразу заметили возвращение воскресшего из мертвых есаула. Подъехав к ближайшему костру, Иван услышал, как Никишка Лысый – трусоватый краснобай и баламут, вещал столь убедительно и страстно, что ему мог бы позавидовать сам отец Герасим:

– Круг, казаки, надобно сзывать, новых атаманов выбирать, да на Дон подаваться. Далее здесь оставаться нам никак нельзя. Емеля при смерти лежит. Новосильцев, на соблазн которого мы поддались, тоже еле жив. Да его, по правде говоря, не шибко Шуйский жалует, он нам не защита. Не сегодня-завтра обрядят вас станичники в красные кафтаны и отдадут под начало Барятинскому.

– Ну ты скажешь, кто же из казаков согласится в стрельцы пойти, – попытался возразить Андрюха Лунь, еще не старый, но совсем седой казак, заслуживший свое прозвище за обретенную в плену ордынском раннюю седину.