Тягчайший грех назвать зеленый лист бесцветным,
В ответ на это содрогнется твердь;
И богохульство смерть к себе звать безответно:
Единый бог познал, что значит смерть.
Обращаясь к "Пессимисту", он заявляет: "Ты, проклинавший извечно, дай ответ и уйди".
Неопубликованные "Записные книжки" этого периода полны стихами, в которых он воздает хвалу всему. "Молитву прохожего" он начинает строкой: "Благодарю тебя, создатель, за камни мостовой". Большинство этих стихотворений написано в духе Уитмена свободным стихом, настолько чуждым в ту пору английской поэзии, что, может быть, именно поэтому Честертон их не публиковал.
Темперамент Честертона искал выхода в неистовых спорах, а в стихах заставлял Честертона воспевать "кровь и битвы": ветхозаветные битвы в "Седобородых", побоища англосаксов в "Балладе о белой лошади" ("The Ballad of the White Horse", 1911), победу креста над полумесяцем в пышной словесной оратории "Лепанто".
Именно в стихах, в "Элегии на сельском кладбище", было с наибольшей остротой сформулировано недовольство Честертона английскими порядками:
Те, кто трудились для Англии,
Уснули в краю родном,
И птицы и пчелы Англии
Кружат над их крестом.
Те, кто дрались за Англию
Под падающей звездой,
Те - горе, горе Англии
Лежат в земле чужой.
А те, кто правят Англией,
Вершат дела страны,
Те - горе, горе Англии
Еще не схоронены.
Именно в стихотворении "Народ, который молчал" ("The Secret People" в сборнике "Poems", 1915) он достигает предельной точки своего бунтарства. Здесь показаны последовательные этапы обезземеливания и ограбления английского народа, причем характерно для Честертона, что он включает в этот процесс и секуляризацию монастырских земель:
Надменные лорды сомкнулись, окружив бессильный престол,
И с ними жирели епископы, осеняя грабеж крестом.
Прибежище слабых - монастыри разорил их алчный род.
А нас согнал с нашей земли, но молчал притихший народ.
Дальше он говорит о дурмане дешевых побед:
Наш сквайр обманом и лаской повел нас в чужие края:
Безземельные - мы воевали, чужие земли кроя,
и о прелестях капиталистической эксплуатации:
Наш сломленный полководец скрылся в далеком плену,
И выжившие вернулись, чтоб в лохмотьях найти жену
И детей, загнанных с нею на фабрику и в подвал,
Города где-то грозно шумели, а народ угрюмо молчал.
Затем он обрушивается на лицемерный парламентаризм:
Мы слышим - за нас толкуют о наших заботах, правах,
Но мы своих слов не признаем в этих лживых и книжных речах,
и кончает предостережением:
Может статься, восстанем последними, как первым восстал француз.
Наш гнев старее русского и тяжелее терпения груз.
Быть может, именно нам суждено последние счеты свести,
А может, по-прежнему горе и гнев мы станем в кабак нести.
Пусть забыты мы вами и проданы, но запомни, кто нас презирал,
Что мы - народ Англии, который доселе молчал.
С виду Честертон печется и печалится о "простом народе", но с народом ли он, когда приписывает ему свои верования и вкусы и желает поднять его во имя "бога, пива и бекона", притом бога не какого-нибудь, а чуждого протестантской Англии, бога католических монахов, бекона с убыточной в настоящих условиях собственной фермы, кружки пива в без того общедоступном кабаке? Для взглядов Честертона вообще характерна дилемма - бунт или кабак. Серьезные проблемы он мельчит и переводит в обывательский план, и всегда у него от серьезного до смешного всего один шаг. Мастер шуточного стиха, он целый роман "Перелетный кабак" ("The Flying Inn", 1914) делает лишь довольно бессвязным прозаическим обрамлением или комментарием к ряду стихотворений, из которых позднее составился целый сборник "Вино, вода и песня" ("Wine, Water and Song", 1915). Здесь и песенка о Ное, который в дни потопа думал только об одном: "Пускай где угодно течет вода, не попала бы только в вино" (перевод М. Л. Лозинского), и песенка собаки, ужасающейся, что человек лишен одного из основных способов восприятия вселенной - обоняния:
Безносые созданья
Адамовы сыны,
Ведь даже роз дыханье
И трав благоуханье
В их жалком обоняньи
Ничтожны и бледны...
...Проклятые вопросы
Кипят в душе моей:
Они совсем безносы,
Они совсем безносы,
О как господь выносит
Безносие людей!
(Перевод В. Эрлих)
Здесь и пасквиль на ненавистных ему вегетарианцев:
Буду, буду пить я ром
Утром, вечером и днем...
Потому что я вегетарианец.
(Перевод Н. Чуковского)
Здесь и баллада о городе "Вокруг да Около", об извилистых английских дорогах, как бы символизирующих патриархальную Англию, которая так мила Честертону. И тут он рисует народный бунт против "богачей, завладевших всей радостью жизни и оставивших народу только горе и нищету", но по Честертону оказывается, что наибольшее негодование вызывает параграф третий воображаемого "сухого закона", гласящий: "Мы требуем, чтобы алкоголь был всюду объявлен вне закона, кроме тех немногих заведений, где пьют министры и члены парламента". Таким образом, утеха и радость и повод к восстанию для Честертона - все тот же кабак.
4
Он вообще нестрашный потрясатель основ, бунтарство Честертона полностью растворяется и нейтрализуется его пресловутым оптимизмом и религиозным примирением. Это хорошо видно хотя бы в его критико-биографических книгах.
Очень рано, еще в начале века, Честертону было предложено написать для известной серии "Английские писатели" биографию Р. Браунинга. По признанию самого Честертона, в книге было "меньше биографии Браунинга, чем собственных юношеских теорий о поэзии, оптимизме, о религии". Так и впоследствии, о ком бы он ни писал, он больше говорил о себе. Это соответствовало его воззрениям на задачи импрессионистической критики "по поводу", согласно которым критика будто бы "существует не для того, чтобы говорить об авторах то, что они сами знали, но для того, чтобы говорить о них то, чего они не знали... чтобы разобраться в подсознательном у автора, в том, что только критик может выразить, а не в осознанной части, которую автор может выразить сам". Однако в книге была хорошо подмечена жизнеутверждающая основа творчества Р. Браунинга, книга имела успех, и за нею последовал длинный ряд аналогичных работ. В них Честертон ищет своих предшественников, союзников и вдохновителей, прежде всего великих писателей-оптимистов. Это книги о Р. Браунинге (1903), Диккенсе (1906), Стивенсоне (1927), Чосере (1933), очерк "Викторианский период в литературе" ("The Victorian Age in Literature", 1913) и огромное количество статей и предисловий. В монографиях о своих литературных любимцах Честертон стремится найти и подчеркнуть в этих писателях черты примиренческого гуманизма. Так, например, выступая в защиту извращаемого эстетской критикой творчества Диккенса, он справедливо ставил в заслугу Диккенсу его "здоровое, сильное чувство социальной справедливости", его защиту права народа на радость и счастье. Однако он показывал прежде всего благостного Диккенса "Пиквикского клуба" и "Рождественских повестей". Правда, он сейчас же оговаривается, что, по сравнению с другими рождественскими рассказами, в "Сверчке на печи", к сожалению, "отсутствует воинствующая нота". Итак, воинствовать, но в пределах "Рождественской песни" и "Колоколов", - вот что считает Честертон задачей Диккенса. Ограничившись краткой тирадой: "В середине XIX века из самой глубины Англии раздался голос ярого обличителя... он обрушился целым потоком негодующего презрения на уже сделанные Англией пресловутые уступки, на олигархический образ правления, на искусственно созданные партии, на министерства, на местную власть, на приходские советы и на частную благотворительность. Этим обличителем был Диккенс"; подчеркнув чисто "внешнюю резкость" Диккенса и скользнув по "Тяжелым временам", Честертон основной упор делает на том, что социальная сатира Диккенса острее всего в его нападках на Америку, эту ненавистную для Честертона карикатуру на "старую английскую родину". Он с одобрением приводит слова Диккенса: "Это не отнимает у меня уверенности, что самый ужасный удар, который когда-либо будет нанесен свободе, придет из этой страны. Удар этот явится следствием ее неспособности с достоинством носить свою роль мирового учителя жизни". Правильно определяя основной пафос Диккенса как "демократический оптимизм", светлую веру в силы "простого человека", вспоминая его едкую насмешку над "жалкими советами филантропов жить в нищете, довольствуясь своим унизительным положением", Честертон в то же время упорно подчеркивает в Диккенсе стремление показать, что и нищете не удается принизить людей, что и в несчастье они сохраняют способность радоваться. Идя по этому пути, он готов был приписать Диккенсу утверждение: "Блаженны нищие!", что было лишь проекцией веры Честертона в то, что поистине "блаженны нищие духом". Так из книги в книгу стремление Честертона поддержать бодрость в угнетенных и обиженных объективно служит тем, против кого он выступает, вызывая у читателя улыбчивое примирение с действительностью или уводя его в дебри средневековья с его религиозной мистикой.
