Однако все это сопровождалось напряженной, если не всегда устоявшейся, работой мысли. От стихотворных экспромтов и записок дошло дело и до стихотворных раздумий. Неприкаянная страстность нашла выход и воплощение в поэзии полуподавленных чувств и безудержных импульсов, пригашенных строптивым подчинением общепринятой житейской норме. Совершенно осязательно ее определение поэзии: "Если я читаю книгу и холодею от нее так, что никакой огонь не может согреть меня, - я знаю, это поэзия. Если я физически ощущаю, словно мозг мой обнажился, - я знаю, это поэзия. Только таким путем я и могу судить о ней".
4
Дикинсон - поэт уже хотя бы потому, что она умеет найти важное и значительное в самом простом и малом. Она следует в этом за Эмерсоном, который говорил: "Непреходящий признак мудрости в том, чтобы видеть чудесное в самом обычном". Она создает собственный мир, реальный в своей неуловимости. "Не нуждается в мире тот, кто заключает в себе вселенную", патетически говорит о ней один из критиков. Действительно, для фантазии и образов Дикинсон не было преград и пределов, но все же ее замкнутый мирок можно назвать вселенной только в особом смысле. Несмотря на всю напряженную насыщенность ее поэзии, это все же лишь "мерцание, а не пламя". Круг ее тем ограничен, и в первую же из основных своих тем она вносит, наряду с внутренней страстностью, и усвоенную извне сдержанность. Правда, для середины XIX века в условиях Америки ее любовный цикл об единственном и подавленном взрыве чувств перерастает из интимной лирики в протест против пуританской нормы, в требование свободного распоряжения своей судьбой. Сначала звучит ликование человека, нашедшего свое счастье.
Не ночь была, ни день сырой,
Рассвет замедлил шаг.
И стал для нас навек зарей
Наш повседневный мрак.
Она отрекается от всего, с чем сжилась: "Я отреклась, я перестала им принадлежать. То имя, которым меня окропили со святой водой в деревенской церкви, больше не принадлежит мне". Она говорит ему: "Где ты - там дом мой". Она восклицает: "Один и одна - одно". Но вот не только в ее жизни, но и в ее стихах раздается голос "внутренней сдержки" ("Inner check" Эмерсона). Это вовсе не безропотный отказ. И после принятого решения у нее не прекращается борьба с собой:
Хоть я и отстранила его жизнь
Как слишком драгоценный камень,
говорит она, но рана не заживает.
Сердце, мы забудем старое,
Другого пути нам нет!
Ты позабудешь жар его,
Я - его свет.
И когда забудешь - скажи мне,
Чтоб и мне о нем мысль заглушить.
Торопись, не мешкай, родимое,
Может образ его ожить.
Вскоре смерть любимого человека вносит ноту полной безнадежности:
Говорят мне - "время все излечивает",
Но и время не вылечит боль.
С годами она еще крепче, как
На переломе мозоль.
Временем боль измеряется,
Как привязанность друга,
А если страданья смягчаются
Значит, не было и недуга.
С годами боль делается все сильнее:
Есть боль такой пронзительности,
Что цепенит она,
Льдом заполняет пропасть
До самого дна.
И память лунатиком переходит
На ощупь по льду
Там, где зрячий наверно
Попал бы в беду.
Она бередит рану для того, чтобы избежать самого страшного, не впасть в духовное оцепенение, которое ее подстерегает:
Страшнее для меня, чем боль,
Томления немая мгла.
Пришла она, когда душа
Все выстрадала, что могла.
Сонливость охватила,
Расползся дурман,
Окутал сознание,
Как горы скрывает туман.
Врач не отступает перед болью.
Невозможного для него нет,
Но скажите ему, что не больно,
Когда сердце вскрывает ланцет.
И ответит: искусство напрасно,
Рука искусней моей
Больную уже лечила
И помогла ей.
Ей надо выйти из этого оцепенения во что бы то ни стало, все равно как, все равно какой ценой:
Бездействует душа,
Надломленная болью.
Пред ней вся жизнь
Все, что б ни захотела,
Но что ей делать?
Изнемогла она
От этой муки
Хоть штопать и стирать,
Хоть чем-нибудь занять
Томящиеся руки.
5
Спасение - не только в работе над собой, оно и в труде для других. Вслед за изживанием боли приходит сознательное ее преодоление трудом, претворение ее во всепобеждающую поэзию. Так возникает вторая из основных тем Дикинсон - труд и человек.
На пустыре своей судьбы
Я выращиваю цветы,
Так в расщелинах скалы
Укореняются кусты.
Так засевают семена
На кремнистом куске,
Так пальма, солнцем опалена,
Растет и на песке.
Дикинсон и в своем уединении не забывала людей. Симпатии и антипатии ее очень определенны, даже резки. Не говоря уже о друзьях, она мечтает быть полезной человеку вообще и пишет об этом с подчеркнутой безыскусственностью:
Коль я хоть одного утешила,
Не зря жизнь прожита;
И сила мне не зря отвешена,
Коль кладь мной поднята.
И если выпавшего птенчика
Согрею я у рта
Не зря жизнь прожита.
Зато она не жалеет и резких слов по адресу тех, кем она сама могла бы стать:
Ну что за ангелочки
Все эти миссис, мисс!
Они сияют как звезда
И смотрят сверху вниз.
Она говорит о "жестоких и жестких лицах удачников", о всех этих самодовольных и беззастенчивых бизнесменах. Она и в своем уединении размышляет о многом, даже о революции, о той американской борьбе за независимость, которая и отойдя в прошлое, остается для нее залогом лучшего будущего:
Революция - стручок,
Рассеявший бобы,
Когда развеян был цветок
Дыханием судьбы.
Покоятся в сырой земле
Свободы семена,
А на засохнувшем стебле
Надежда - вот она.
Морозом сморщенный стручок!
Теперь он некрасив,
Но жизни новой в нем залог,
Он и отживший жив.
Дикинсон знает о возможностях человека, скрытых даже от него самого рутиной повседневности. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен", - говорил Пушкин. Дикинсон выражает ту же мысль со свойственной ей осязательностью:
Кто знает, как велик он ростом,
Пока ему не скажут встать.
Сама Дикинсон не знала своего настоящего роста. Жизнь не позвала ее на разрешение больших жизненных задач. Ее уделом осталось одиночество, о котором сама она говорит:
Есть одиночество пустынь
И одиночество могилы
Но не они страшны мне ныне:
Их вынести нашла б я силы.
А я сама себе страшней,
Когда стою я охладело
Наедине с душой своею
У беспредельности предела.
И она раздувает в себе, как тлеющий уголек, экстатический восторг беспредельности и старается как-нибудь сделать эту отвлеченность соизмеримой со своим конкретным восприятием мира, со своими совершенно конкретными требованиями правды не отвлеченной, а воплотившейся в жизнь. Она не хочет идеалов и абстракций, маскирующих совершенно осязательную социальную несправедливость, и своеобразие ее в том, что по этому иску о справедливости ответчиком является прежде всего бог.
6
Это третья из основных тем Дикинсон. Она ощущает бога как нечто бесспорное:
Я не была на ледниках,
Я не видала моря;
Но знаю я, как блещет лед,
И знаю, что значит просторы.
Я с богом не вела бесед,
Не посещала неба;
Но то, что грома нынче не было,
Еще не значит, что его нет.
И притом осязательное, не только в небе, но и на земле:
Кто неба не нашел внизу,
Тот не найдет и в небе.
А бог, он рядом, здесь, со мной
В любви, в труде и в хлебе.
Несмотря на утверждение Дикинсон, многие ее стихи напоминают именно беседы с богом. Протестантизм, повседневное пользование Библией приучили американцев к непосредственному обращению к богу, минуя всякое посредничество церкви. В стихах Дикинсон нередок такой разговор по душам, разговор с глазу на глаз, разговор между равными. Там, где правоверный деист стал бы славить всемогущество и непознаваемость бога, там Дикинсон славит всеобъемлемость и всемогущество даже не разума человеческого, а конкретно его мозга, уравновесившего своей тяжестью великую тяжесть бога:
