Она была прекрасна. Она совсем не походила ни на одну из виденных Франциском когда-либо красивых женщин, она не походила ни на мать, ни на младшую сестру Франциска, которых он очень любил и всегда считал красавицами, но, тем не менее, она, казалось, несла в себе черты всех красивых женщин одновременно. Наверное, это происходило потому, что облик ее идеально соответствовал неосознанному идеалу женской красоты, сложившемуся в сознании Франциска, и столь разительная близость к идеалу, практически невозможная в реальной жизни, сразила наповал несчастного монаха. Потому что лишь раз взглянув на нее, он ощутил себя несчастнейшим из людей, почувствовал, что до конца жизни теперь не суждено ему узнать ни счастья, ни покоя. Он хотел сказать что-то, но не смог разжать губ и все глядел и глядел в это лицо из-под низко надвинутого на лоб капюшона, и казалось ему, что время остановилось, и между двумя ударами сердца пролегла вечность.
Но время, хотя и медленно, все же двигалось вперед. Со смятением в сердце увидел Франциск, как стало меняться это лицо, как округлились ее глаза, в которых вдруг проснулся ужас, как на лбу, почему-то совершенно не портя его, вдруг прорезались морщины, как длинные складки пролегли от переносицы к углам рта, а рот приоткрылся. И Франциск скорее ощутил, чем услышал ее мучительный, через силу пробивающийся из груди крик:
- Н-е-е-е-ееет!
Слезы брызнули из ее глаз, и, если бы быстрота движений вдруг не вернулась к монаху, она кинулась бы на грудь к матери и вскоре, несомненно, тоже была бы мертва. Он перехватил ее у самой кровати, с трудом сумел оттащить к двери, усадить на стоящую там скамью и долго час? два? - пока утешал ее, пока успокаивал ее рыдания, пока произносил слова молитв и какие-то цитаты из Священного Писания - он не помнил и не задумывался о том, какие именно, да и что они значили для нее, не знавшей латыни? - думал не о Боге, не о жизни и смерти, не об ужасах окружавшего его мертвого города, не о том, что и сам он может умереть в ближайшие часы, как умерли столь многие из тех, кого он знал. Нет, он думал, он способен был думать лишь об одном. Лишь об этой девушке, случайно оказавшейся на его пути, лишь о желании отдать ради нее все, что он имел и все, что мог еще иметь в жизни, о желании, бесконечно греховном в столь страшный час - и тем более для монаха - желании обладать ею отныне и до самой смерти. И - от сознания невыполнимости этого желания - о том, чтобы Всевышний насколько можно приблизил его смертный час, ибо жизнь без нее отныне становилась для Франциска невыносимой. Все это время он, наверное, походил на сумасшедшего, но никто, кроме рыдавшей в его объятиях девушки, не мог его видеть. А она - до того ли ей было, чтобы разглядеть, что творится с несчастным монахом?
И только когда на улице вновь послышался скрип телеги, на которой палач возвращался в город за новыми телами умерших, Франциск наконец пришел в себя. Он с трудом встал, отворил ставни и позвал палача в дом. Вдвоем они спустили умершую вниз по лестнице, предварительно обернув ее простыней, вынесли из дома и положили на телегу. Молча, не сказав ни слова и даже не взглянув на Франциска, палач взял лошадь под уздцы и двинулся дальше. Солнце стояло в зените, звуки телеги затихли за поворотом, ни дуновения ветерка не освежало пустынных, раскаленных, заполненных смрадом улиц. И было тихо, только из-за городской стены доносились крики пирующего на трупах воронья.
Франциск хотел повернуться и снова войти в дом. Но вдруг неожиданно для себя самого почувствовал, что не в силах это сделать. Что это было? Предвидение? Видимо, да. Франциск наверняка уже обладал в то время даром предвидения, хотя и не осознавал в себе этого. И этот дар предвидения пытался спасти его от рокового шага. Ноги монаха будто приросли к мостовой, тело будто окаменело, и он не мог даже оглянуться на тот дом, который только что покинул, боясь вновь увидеть ту, которая - в этом он был абсолютно убежден - составит трагедию всей его жизни. Темный ужас поднимался и копился в его душе, и вдруг оцепенение, охватившее его, спало, и этот ужас против воли Франциска погнал его прочь. Прочь от этого дома, прочь из этого города! Он бежал по улицам так, будто по пятам за ним гнались ангелы ада, бежал, временами скользя по грязи, но ни разу не оступившись, ни разу не упав, бежал, не разбирая дороги, не зная даже, куда же он бежит, но каким-то непостижимым образом выбирая в переплетении улиц нужное направление, пока наконец не достиг городских ворот и не выскочил на простор. Только тогда смог он остановиться, одуматься, прийти в себя.
Страшен был для Франциска этот долгий день. Страшна и тяжела обратная дорога в монастырь, и каждый шаг на этом пути давался ему с трудом, как будто та сила, что еще недавно гнала его прочь из города, теперь не позволяла уйти слишком далеко. Он преодолел эту силу, но путь до монастыря занял слишком много времени, и солнце уже клонилось к закату, когда он достиг обители. Перед самым его приходом, как оказалось, испустил, наконец, дух брат ключник, не выдержав борьбы с пожиравшим его жаром. И двух часов не прошло, как умерли оба молодых монаха, накануне прислуживавших ему. Ничто, казалось, не могло защитить обитателей монастыря от жуткого дыхания смерти, которая без разбора косила и правых, и виноватых. Даже старец Авраам, который за шестьдесят восемь лет жизни в монастыре ни разу ничем не болел, и тот слег в своей келье. И хотя горячка морового поветрия не коснулась пока что его своим дыханием, но посиневшие губы, хрип, сопровождавший каждый его вздох, взгляд когда-то ясных глаз, вдруг лишившийся всякого смысла и бесцельно направленный в потолок - все это говорило о том, что кончина старца не за горами. Слишком часто провожали монахи людей в лучший мир, чтобы не разглядеть этих верных признаков приближающейся смерти.
Отпевание усопших состоялось вечером, и Франциск с трудом дождался конца службы, чтобы уединиться, наконец, в своей келье и привести в порядок смятенные мысли. Образ девушки, встреченной им в городе, ни на минуту не оставлял его, и даже глядя в лица своих умерших братьев, он видел перед собой только ее лицо. Прошла ночь, и эту ночь он провел без сна, то ложась в свою жесткую монашескую постель, то вскакивая с нее и меряя шагами тесную келью между низкой дверью и маленьким окошком, расположенным под потолком. Еще вчера, лишь только кончилось отпевание усопших, он вдруг представил себе, что девушка эта, даже имени которой он так и не узнал, тоже может умереть. В любой час, в любую минуту, как и все остальные жители города. И сознание того, что его не будет рядом, что он не сможет облегчить ее последние часы и минуты, что она встретит смерть в тяжелом одиночестве, всю ночь жгло ему душу. Если бы он мог, то побежал бы к ней, не дожидаясь рассвета. Если б он мог... Но жизнь монаха расписана по минутам на долгие годы от пострижения и до самой смерти, и он не в силах был нарушить распорядка, на который еще год назад обрек себя добровольно и с радостью. Да даже если бы и мог сделать это, пойдя на открытый конфликт с окружавшим его общественным порядком, порядок этот быстро поставил бы его на место. Даже моровое поветрие, равно угрожавшее и последнему нищему бродяге, и кесарю, не отменяло прав и обязанностей, налагаемых этим порядком на каждого человека, и Франциск подсознательно ощущал это, даже не задумываясь над подобными вопросами. По природе своей он не был бунтарем, и то, что душа его вдруг возжаждала свободы, почти не сказалось на его поступках, совершаемых под влиянием разума.
