В тот самый момент, когда бои на нашем участке приняли самый кризисный характер, комбат П. Е. Федоров доложил об отходе противника в полосе действий его батальона...
Мы облегченно вздохнули. С правого фланга тоже донесли о спаде боевого накала в районе Пинизевичи. Теперь мы обрушили весь огонь на центральную группировку врага, против которой сосредоточили огонь танков, артиллерии, гвардейских минометов - "катюш". Оставив на обоих берегах десять подбитых и сожженных танков, противник как будто отказался от дальнейшего наступления. Савельев прислал донесение: "Немцы колоннами уходят на юг".
Я, Дмитриев и Калеников бросились обнимать друг друга. Радостью светились лица моих боевых друзей. В разгар ликования к нам подбежал начальник связи бригады Засименко.
- Товарищ подполковник, телефонная связь налажена, вас вызывает к аппарату генерал Черняховский.
С группой офицеров я направился в крайнюю хату, где был установлен телефонный аппарат.
- Мае остается, товарищ командир бригады, сказать всем вашим танкистам одно слово - спасибо! - раздалось в трубке.
- Наступила пауза. Воспользовавшись этим, я спросил:
- Что прикажете делать дальше, товарищ командарм? Черняховский с минуту помолчал и отрывисто ответил:
- С утра начнем наступать. Сегодня от Рыбалко подходит пятьдесят четвертая танковая бригада генерала Лебедева, она будет действовать рядом с вами. В 20.00 я жду вас у себя на КП...
* * *
Я не прибыл к генералу Черняховскому в назначенное время.
Радостный, взволнованный вышел я из домика и торопливо зашагал к своему танку. Меня окружили офицеры штаба бригады, им хотелось знать мнение командарма о наших действиях. Развернув помятую карту, я стал здесь же, на крыльях танка, наносить маршруты возможных действий. Где-то заиграли шестиствольные немецкие минометы, и вдруг протяжно заскрипело в воздухе. Над ухом кто-то крикнул "Ложись!", но... было поздно. Я не успел упасть на землю. Со страшной силой резануло грудь. Перед глазами завертелась земля, закружилось предвечернее небо, запрыгали танки, люди, дома. Я упал.
Как сквозь сон услышал шум, какие-то звуки, слова: "В машину его, он жив, жив..."
Надо мной склонились Дмитриев и Калеников. Доктор Людмила Федорова оказала первую помощь.
Очнулся через сутки в половом госпитале. Здесь узнал, что семнадцатисантиметровый осколок прорвал плотную шерсть дубленого полушубка, пробил орден Красной Звезды и впился своим щербатым концом в печень.
Спасибо, товарищи медики!
Госпиталь, в который меня привезли, был расположен в школе на одном из полустанков, недалеко от Радомышля.
Ко мне постепенно возвратилось сознание. Стал припоминать события последних дней. Не мог только вспомнить, как очутился в этих стенах. Впрочем, Людмила Николаевна Федорова уже рассказывала мне, с каким большим трудом меня везли. Накануне грянули морозы, сковавшие грязь. Машину подбрасывало. Толчки терзали раненую печень. Полуживого, в бессознательном состоянии положили меня на операционный стол. И здесь со мной стряслось новое несчастье.
Молодой военврач увидела торчащий в груди осколок и решила сама справиться с ним, не дожидаясь прихода хирурга. Девушка извлекла осколок. Она не догадывалась, что щербатый конец его проник глубоко в печень.
Меня положили в палату тяжелораненых. Стало вроде бы легче. Но это было лишь кажущееся облегчение. Опрометчивые действия молодого госпитального врача дали вскоре знать о себе. Началось сильное кровотечение.
В палате появились врачи и медицинские сестры. Ни на шаг не отходили от меня доктор Федорова, адъютант Кожемяков, шофер Рыков.
Алая кровь била фонтанчиком. До меня с трудом доходил смысл разговора окружающих.
Меня снова уложили на тот же операционный стол, на котором я уже лежал несколько часов назад. Хирургическое отделение находилось в большом классе. Окна были забиты кусками фанеры. Декабрьский ветер задувал в щели. Было очень холодно. Мне срочно сделали переливание крови. Большая игла вонзилась в позвоночник: это сделали блокаду, чтобы обезболить дальнейшие процедуры. Потом связали руки и ноги, над головой замаячил металлический обруч. Закрыли марлей лицо. Остро запахло эфиром.
Скрипучий голос несколько раз повторил над ухом:
- Считайте, считайте...
Очнулся под утро. Перед глазами мигали язычки керосиновых ламп. У койки стояли и сидели люди в белых халатах. В упор на меня смотрели чьи-то знакомые глаза.
- Я жив?
- Конечно, жив, - ответил мужской голос.
- Разве я не умирал?
- Ненадолго, - ответил тот же голос. Врач взял мою левую руку, нащупал пульс и громко сказал: - Шприц, камфору.
Я тут же погрузился в блаженный сон...
Проснулся оттого, что кто-то легко тормошил меня и приговаривал: "Довольно спать! Проснись".
С большим трудом приподнял свинцовые веки. Передо иной опять были люди в белых халатах.
- Почему вокруг разведчики в маскировочных халатах?
Надо мной склонилась Людмила Федорова. Я киваю головой, улыбаюсь ей. На меня смотрят Петр Кожемяков, Федор Романенко и Петр Рыков. Их я узнаю тоже.
Три дня и три ночи - 72 часа подряд - дежурили они у постели. Все эти бессонные дни и ночи они ждали и надеялись.
Через неделю, когда жизнь стала возвращаться ко мне и смерть медленными шажками начала отступать, хирург, он же начмед госпиталя П. К. Ковальский, сказал:
- Вы одержали большую победу. Жизнь победила там, где, казалось, неминуемо восторжествует смерть. Знаете, что у вас было?
Я отрицательно покачал головой и посмотрел в сильное, волевое, с черными глазами, лицо хирурга.
- Теперь, когда смерть отступила, я буду с вами откровенен. За один день вам сделали две операции: первая была неудачной, вторая, полагаю, прошла благополучно... Вы знаете, что такое печень? Грубо говоря, она похожа по структуре на пшенную кашу. А мы ее зашили четырьмя узловыми швами. Я, друг мой, впервые провел такую операцию в полевых условиях.
- Спасибо, доктор...
Ковальский сильной рукой слегка похлопал меня по плечу и энергичной походкой вышел из палаты...
В последние дни меня мучили невыносимые боли в области печени. Очень беспокоила и огромная ранд на груди, в которую свободно входила рука хирурга. Мучительно тянулись длинные зимние ночи. К вечеру температура поднималась до сорока. В минуты лихорадки меня привязывали к железной койке. Уставший от боли и ночных кошмаров, я, обессиленный, засыпал к утру непробудным сном.
Трудной была наша палата. В ней находились только тяжелораненые. Редко кто из них выживал.
В те декабрьские дни шла очередная битва за жизнь летчика, который лежал напротив меня, у окна.
Василию должны были ампутировать ногу, а он умолял врачей не делать этого, так как не мыслил свою жизнь без авиации.
Операция все же состоялась, но было уже поздно. На другой день летчик скончался, не приходя в сознание. А через два дня умер мой сосед по койке, командир минометной батареи старший лейтенант Архипов, которого привезли к нам с простреленной грудью.
В палате остались двое: я и замполит полка. Он был без ноги и ожидал отправки в глубокий тыл.
Медленно ползли дни и ночи.
Приближался конец декабря. Уходили последние дни 1943 года.
* * *
Далеко позади остались бои за Сталинград и Волгу, Кавказ и Кубань, Брянск и Смоленск, Донбасс и Ростов. Уже освобождена была Левобережная Украина, началась операция по освобождению Правобережной Украины и Крыма...
Много думал я, лежа в госпитале, о прошедших боях, о городах и селах, в освобождении которых мне посчастливилось участвовать, о друзьях, которые были убиты и ранены в период этих боев. Думал и о себе, не скрою этого. С тревогой гадал, выживу ли после этого тяжелого ранения, третьего за последние полгода. Смогу ли опять попасть в родную бригаду?..
Сегодня в нашем госпитале переполох. Причину его я понял около полудня: распахнулись скрипучие двери, и несколько человек в белоснежных халатах переступили порог палаты.