флотских делах, он сразу понравился цесаревичу.
Поймав ветер Фортуны, наполнивший его паруса, каперанг Ломен не преминул
воспользоваться счастливо представившейся возможностью пробиться на самый верх
благодаря дружбе с сыном Александра III, и с легкостью променял палубу крейсера в
дальнем море на столичные паркеты и мостики царских яхт в Маркизовой луже.
В 1892-ом году он, сразу по возвращении «Памяти Азова» в Кронштадт, назначается
членом комиссии при библиотеке морского министерства по военно-морскому делу, где
подбирает для заинтересовавшегося флотом наследника разнообразную литературу и
карты для его личного пользования. Через пару месяцев он уже заведует военно-морским
ученым отделом главного морского штаба. А меньше чем через год Николай Николаевич -
флигель-адъютант молодого Императора и его флаг-капитан! Тут и орлы на погоны не
заставили себя ждать. Сначала один, а затем и второй…
Столь головокружительной карьеры при дворе никто из наших моряков не делал. До
вышеупомянутого Нилова. Константин Дмитриевич, правда, и внешне, и внутренне, был
полным антиподом тщащегося своей ученостью «академика» Ломена. Хотя «ученость» эта
была у него своеобразной. Ни в кухню большой политики, ни в суть происходящих на
флоте эпохальных технических перемен, глубоко проникнуть ему не было дано. Вот лишь
один характерный образчик рассуждений человека, серьезно влиявшего на «морской»
кругозор молодого Императора:
«Прежде всего, мы должны на Балтийском море иметь минный флот не меньший,
чем германский и шведский, взятые вместе, так как в случае войны на Балтийском море,
кроме немцев, непременным противником нашим, при всяких политических комбинациях,
будут здесь также и шведы.
Если наряду со всеми работами по воссозданию у нас оборонительного флота
финансовые средства позволят нам обратиться к постройке больших кораблей, то,
пожалуй, можно согласиться на это, но при непременном условии, чтобы суда эти
предназначались бы для службы на Тихом океане, где необходимо в особенности
воссоздание нашего флота.
Переходя к вопросу о своевременности для нас строительства больших кораблей, я
прежде всего считаю необходимым оговорить, что нынешнее время вовсе не
108
представляется каким-то исключительно благоприятным моментом для воссоздания
нашей морской силы. Мнение, что «замену поршневых машин турбинными двигателями
можно считать столь же коренным переворотом в военно-морском деле, как замену паруса
гребным винтом», я считаю страшно преувеличенным. Переход от паруса к паровому
двигателю можно сравнить с изобретением пороха, направившим все военное дело по
совершенно новому пути; введение же турбин есть не более как известное
усовершенствование, каковым явился, например, переход от гладкого к нарезному
оружию. Введением нового двигателя наука судостроения вовсе не может считаться
«поколебленной в самых существенных своих началах».
Необходимость строительства больших судов в целях поддержания наших
судостроительных заводов представляется мне сомнительною: казалось бы, работы для
них будет достаточно и на наших достраивающихся судах. Кроме того, значительная часть
рабочих может перейти на постройку малых судов, машин и пр., так что, обратившись к
постройке судов исключительно оборонительного флота, мы вовсе не обрекаем этим на
гибель наших заводов».
Это выдержка из официального документа на Высочайшее имя от октября нашего
1906-го года. Грамотно, логично, доходчиво. Умно, наконец. Но, Господи Боже, какая же
политическая и техническая близорукость! Если не сказать – убожество…
Нилов был моложе Ломена на 14 лет, но, как и он, успел крепко повоевать турка на
Дунае в Болгарскую кампанию 77-го года. В отличие от последнего, науками и глубокими
суждениями не утруждаясь, личной храбростью и лихостью он честно заслужил боевого
Георгия. Компанейский и разбитной, он не горел тягой к глубоким познаниям в морском
деле, зато порученую Богом и начальством лямку тянул добросовестно, представляя собой
во многом типичный образчик русского палубного офицера того времени.
Идеальным досугом для него в бурные молодые годы была бутылка и картишки в
кают-компании или приличествующем береговом заведении. С дурачествами, кутежом и
хулиганством, доходившими порой до полного морального раскрепощения. Причем
иногда, - в духе прусской гвардейской казармы или британского флотского гондека.
На склонности к гульбе и «трюмному бисексуализму» его, еще юного мичмана, и
приметил некто князь Мещерский25, который всегда трепетно и по-доброму относился к
25 Князь Владимир Петрович Мещерский родился 14-го января 1839-го года. Он был весьма родовит,
находясь в родстве с блестящими аристократическими фамилиями России: Карамзиными, Вяземскими,
Голицыными, Чернышевыми, Клейнмихелями. Знаменитый «историограф России» Н.М. Карамзин - его
родной дед. По-видимому, от него Владимир Петрович и унаследовал интерес к изучению истории,
познанию «многообразных общественных явлений и движений», а также тягу к анализу информации и
вынесению собственных суждений по важнейшим общественно-политическим вопросам, блестящий талант
публициста и «легкое, звонкое» перо. В семье Мещерских царил «культ Карамзина», «карамзинской любви к
царю». Сам Владимир Петрович не уставал подчёркивать, что являясь внуком Карамзина, он «пребывает в
полной уверенности, что харизма великого деда обрела пристанище именно в нём».
История «необычайного влияния князя М. на Высочайшие помыслы» началась с его юношеской
дружбы с Цесаревичем Николаем Александровичем, безвременно почившим старшим братом будущего
Императора Александра III. После его внезапной кончины, 26-летний князь Мещерский поспешил завязать
тесные дружеские отношения с новым наследником престола.
Это ему удалось тем легче, что едва перешагнувший порог взрослой жизни, Александр Александрович
первые недели после крутого поворота в своей судьбе пребывал в известной растерянности: он, вполне
самокритично оценивая собственные способности и образование, чувствовал неготовность к легшим отныне
на его плечи обязанностям и испытывал гнетущий страх перед будущим. «Ах, Владимир Петрович, -
жаловался он своему старшему товарищу, - Я одно только знаю, что я ничего не знаю, и ничего не
понимаю... Прожил я себе до 20-и лет спокойным и беззаботным, и вдруг сваливается на плечи такая ноша...
Придётся командовать, учиться надо, читать надо, людей видеть надо, а где же на всё это время?»
Мещерский охотно вызвался помочь наследнику в его трудах и заботах. Весь 1865-1866 учебный год к
занятиям с профессорами: Ф.Г. Тёрнером (политэкономия), К.П. Победоносцевым (государственное право),
С.М. Соловьёвым (русская история), Цесаревич готовился под руководством князя и знакомился с их
лекциями по его (!) конспектам. Так чиновник по особым поручениям МВД стал де-факто репетитором при
будущем Самодержце Российской империи. Годом позже, предприимчивый князь, как сам он пишет в своих
воспоминаниях, «…предложил Цесаревичу устраивать в его честь маленькие беседы за чашкою чая с
такими людьми, которые были ему симпатичны, и между которыми живая беседа о вопросах русской жизни
109
своим любовникам, даже бывшим, употребляя к их устройству и продвижению по жизни
все свое немалое придворное влияние. Душевный такой человек он был, очередной
«голубой» князь, появляющийся перед читателем по ходу нашего повествования. Личные
встречи с этим неординарным деятелем у наших главных героев еще впереди…
Итак, внешне малопривлекательный и попивающий капитан 2-го ранга Нилов, после
неприметной службы на нескольких миноносцах и канонерках, в 1890-м году, для многих
