союзов в деятельности промышленной и сельскохозяйственной…
По мере того, как Михаил читал, на лицах собравшихся можно было увидеть
всплески самых разных эмоций. От безмерного удивления и немого потрясения до
сумасшедшего восторга. Кто-то, сорвав с головы папаху или фуражку, истово крестился,
кто-то, ошалело пихая в бок остолбеневшего соседа, переспрашивал: «Нет, что это он
говорит? Конституция? Это как все понимать? Или революция там у них, в Питере, а нам
не говорили?» Кто-то, потупив взгляд, бурчал под нос: «Ох, не было печали. Сейчас в
деревне черт-те что начнется. Опять палить бы не начали…» А кто-то просто обнажив
голову, как это сделал каперанг Юнг, шептал одними губами как молитву: «Господи,
милостливый, свершилось! Дождались… Слава Тебе…»
В Императорском Манифесте было также декларировано в скором времени, как
только правительством будет отработан должный порядок, списание выкупных платежей
крестьянам, и передача общинам части министерских и удельных (по 25%), а также части
помещичьих земель. Последние изымаются за непогашенные срочные ссуды и кредиты в
размере половины заложенных площадей. С 1-го марта на прием земель в залог вводится
пятилетний мораторий с недопустимостью перезаклада. Остальная часть просроченных
помещичьих долгов казначейству подлежит списанию по убыткам, у коммерческих банков
она выкупается государством за четверть стоимости с рассрочкой в пять лет.
Списание выкупных платежей станет возможным благодаря контрибуции с Японии.
Будут списаны с крестьян и податные недоимки, имеющиеся на январь сего года, а их
долги помещикам перейдут на казну, она будет погашать их в течение пяти лет в равных
42
долях. Передача и разверстка общинам дополнительной земли будет организована
губернскими властями при участии Минисельхоза, МВД, Госконтроля и земств.
В целях успешной реализации переселенческой программы, а также программ
развития сельского хозяйства и промышленности, будет изменен закон 1887-го года о
паспортизации, которая становится всеобщей и обязательной для всего взрослого
населения Империи. При этом для выдачи паспортов дееспособным членам крестьянских
семей ни согласия хозяина двора, ни мужа (для замужних женщин) не требуется.
Всеобщая паспортизация должна быть проведена к весенней посевной 1907-го года,
совместно с переписью населения и Последним переделом – переразверсткой при участии
земств семейных наделов в крестьянских общинах с целью ликвидации чересполосицы…
***
Итак, то, что еще вчера многим казалось сказочной фантастикой, некоторым –
единственно достижением возможной грядущей революции, а кому-то и страшным сном,
свершилось. Россия окончательно порывала со средневековьем. И устами Императора
признавала самого темного, самого забитого, самого бессловесного, самого последнего
своего человека ЛИЧНОСТЬЮ и ГРАЖДАНИНОМ. Была ли страна к этому готова?
Несомненно. Три революции в нашем мире – тому непререкаемые свидетельства. Была ли
к этому готова в тот момент государственная элита? Безусловно, нет.
И Николай прекрасно понимал как степень личного риска, так и огромность того воза
проблем, который придется разгребать после дачи такого манифеста. Но здраво рассудив,
он признался самому себе в главном: три революции и подвал в Екатеринбурге в финале –
это все-таки гораздо страшнее.
Из субъективных моментов, поспособствовавших его твердости на выбранном пути,
кроме «Вадик-фактора», нужно отметить неожиданную поддержку царя со стороны
Великого князя Сергея Александровича. Узнав о мятеже, замышлявшемся Владимиром
Александровичем и Николашей, он пребывал в Москве в расстроенных чувствах, а после
конституционного Манифеста и очередной ссоры с Ники, закончившейся прошением об
отставке, и вовсе уехал в Дармштадт с супругой. К его удивлению, вскоре туда приехал
лично германский кайзер, с которым он и пробеседовал о судьбах России, Германии и
Европы почти до утра. Через три дня в Петербурге произошло окончательное примирение
Сергея с Николаем, после чего он принял шефство над гвардией. О чем именно говорил
Великий князь с Вильгельмом в ту ночь, и какие тот нашел слова, осталось между ними.
Глава 3. Встречи под Тверью.
Станция Редкино. 15 марта 1905-го года
- Нет-нет, господа, вам не стоит беспокоиться об охране. Я приглашаю Василия
Александровича прогуляться со мной вдвоем. Далеко мы от вас все равно не скроемся, -
Николай задумчиво усмехнулся, - вокруг, как видите, только ели да сосны. Тем более, судя
по его славным боевым делам, вам за безопасность моей персоны волноваться не стоит. В
обществе капитана Балка я под надежной защитой.
Царь, повернувшись к адъютантам, Фредериксу и Спиридовичу спиной, коротко
глянул в глаза, поманил кивком…
43
- Пойдемте, любезный Василий Александрович, подышим. Подальше от всех этих
паровозов, а то уж все дымом пропахли…
Снег резко похрустывал под сапогами, бросая в глаза искорки солнечных зайчиков.
На память невольно приходило бессмертное пушкинское: «Мороз и солнце, день
чудесный». Пока, кстати, день, и впрямь, был замечательный и запоминающийся во всех
отношениях. Но, судя по всему, для двух мужчин, неторопливо идущих по плохо
утоптанной тропинке, уводящей их от главного хода Транссиба, его главные минуты
наступали только сейчас…
Длиннополые шинели, фуражки, погоны на плечах. Русские офицеры, не торопясь
прогуливаются, обсуждая свои военные или домашние дела…
Но никогда не было еще на Земле пары людей, одновременно столь похожих, и столь
же бесконечно удаленных друг от друга. Ибо один из них был вполне реальным и
осязаемым Императором и самодержцем необъятной, раскинувшейся от Варшавы до
Владивостока Российской империи. А другой - бывшим майором спецназа ГРУ Генштаба
Российской Федерации, «по пачпорту» суверенного, но трагически зависимого от Запада
по факту, и им же изрядно обгрызенного как в Европе, так и в Азии, останка некогда
могучего и грозного СССР.
Причем этот второй в душе так и остался бывшим полевым групером, по жизни
ностальгирующим по временам величия упомянутого Советского Союза. И вышвырнутым
в отставку в начале 21-го столетия за рецидив непонятного, с точки зрения многих из
тамошнего начальства, патриотизма. И хотя «бывших» в Системе не бывает, но…
***
Часа два назад бронепоезд «Святогор», слегка увеличенная копия маньчжурского
«Муромца», извергая клубы дыма из топочных труб двух своих тяжелых германских
паровозов, величественно замедляя бег, прогромыхал по входным стрелкам. С протяжным
шипеньем стравливаемого пара, скрипнул тормозными колодками, лязгнул буферами и
разгорячено отфыркиваясь, встал на запасной нитке разъезда. Как, собственно, это и
полагалось «нашему бронепоезду» из ненаписанной в этом мире песни.
В предложенной Василием зимней «камуфляжке» из двух светло-серых оттенков, с
двуглавым орлом на борту штабного радийного броневагона и Андреевскими флагами,
изображенными на рубках локомотивов, смотрелся он для 1905-го года грозно и весьма
внушительно.
«Ну, ребята, коль не успели на войну, что поделать? Теперь эскортом царевым
поработайте. Куда деваться? А путиловцы, конечно, сработали лучше, чем наша шарашка
во Владике. Броня явно надежная, подогнана как по лекалам. Да еще и гаубицы-
стодвадцатимиллиметровки во вращающихся полубашнях... Машина!»
Следом за «Святогором» подошел темно-голубой царский поезд. Но, не встав у
платформы, отстучал по стыкам дальше, почти до самого выходного семафора. Из его
