Без разницы ей и то, за правое дело ему предстоит завтра сражаться, или он обнажит клинок в интересах сил зла. Все это рассудит история, которую напишут торжествующие победители. А для него важно знать и помнить о том, что один раз войдя в его жизнь, война больше никогда не вернет ему полной свободы. Никогда!
Да, она может дать ему передышку, немного простора и воли. Как сытая кошка дает побегать пойманной мышке. Но наступит час, и она непременно властно напомнит ему о себе. Иногда бесцеремонно и грубо: топотом сапог посыльного, текстом приказа или испуганным голосом диктора. Иногда тихо, исподволь. Например, бесстрастным тиканьем висящих на стене в кабинете Зубатова ходиков, тех самых, что педантично отсчитывают дни, часы и минуты до начала Лондонского съезда РСДРП.
И, значит, – ему пора. “Смерть легче птичьего пуха. Долг тяжелее горы”. И вновь для его женщины пришло горькое время. Время ждать, надеяться и молиться...
По логике вещей, в эти дни и недели Василию надо бы было находиться в Питере. И вовсе не из-за верочкиных прекрасных глаз. Сейчас там, в столице, сдавала экзамен на жизнеспособность, если здесь уместно такое выражение, выстроенная им конструкция “влияния на процесс”, как любил говаривать один из его бывших отцов-командиров. Который заодно вдолбил на подкорочку своему подчиненному и аксиому о том, что если “где-то кем-то решается вопрос, тебя лично касающийся, – из кожи вывернись, но на самотек такого дела не пускай; будешь молча стоять в сторонке – в дерьме окажешься”.
Конструкция эта, при всей важности в ней Петровича и, в особенности, Вадика с его на первый взгляд прочным местом “серого кардинала” при Николае, тем не менее, своим стержнем имела Великого князя Михаила. По той простой причине, что Мишкин за этот год действительно сдружился с Василием. И дружбой этой дорожили они оба.
Петрович, “наш НельсОн”, во всех делах кроме флотских и близлежащих военно-промышленных для Николая “никто и звать его никем”. Скорее всего, это и к лучшему. Ибо регулярная “правда-матка в глаза” в отношениях с ЭТИМ царем не приветствуется категорически. Благо сам наш “адмиралиссимус” это тоже понимает. Вроде бы.
В долгой же крепости дружеских чувств Николая к Вадиму, Василий не без оснований сомневался. Ибо из нашей истории знал: Ники не раз и не два отсылал от себя дельных людей, которые уверовав в “дружбу” самодержца, переходили некие незримые границы в отношениях, о которых не догадывались, или в азарте “влияния на государя” забывали. На их беду царь был памятлив, чрезвычайно самолюбив и прямого давления на себя не выносил. И даже если обстоятельства заставляли его что-то от кого-то стерпеть в силу кризисного момента, со временем обязательно находил повод “свести счеты”.
Наиболее слабым местом в положении Вадика оставались его отношения с Ольгой Александровной. Конечно, пока они не перешли определенной, прочерченной Николаем невидимой черты, все было хорошо. Даже оставался некий шанс на “силовое” решение с царем того или иного критического вопроса посредством женского фактора, со слезами и надутыми губками. К нему им уже пришлось разок прибегнуть, когда готовилась отправка в Порт-Артур “Потемкина” и “Трех Святителей”. Но, во-первых, это была палочка-выручалочка только на случай явных форс-мажоров, каковых, дай бы Бог, – поменьше. А во-вторых, сам этот “метод” мог потребовать: “Хочу под Венец!” Или собраться рожать. И два к одному, что ничем хорошим сие для Вадика не закончится.
Со вторым, слава Богу, Вадик пока успешно справлялся. Хотя поначалу давалось это ему нелегко. Как он признался Балку во время приватной беседы, “брильянт попался неограненный, да еще с кучей православных предрассудков и штампов викторианской морали”. В ответ на широко раскрытые глаза Василия и закономерный вопрос: “И как ты с этим всем разбирался, студент?”, нарисовались потупленные глазки и наглая фразочка в русско-мавританском стиле: “И опыт, сын ошибок трудных, и гений, пародоксов друг...”
После чего Вадим почесал в затылке и задумчиво добавил: “А вообще-то, Василий, я, слава Богу, начал с полуторачасовой лекции. И доходчиво объяснил ей, что у нас ТАМ можно... э... по-разному. И это все – нормально и не грешно. Ибо доказано наукой, что заниматься любовью необходимо ради душевного и телесного наслаждения, физического здоровья, а двоим любящим в постели Богом дозволено все. Иначе... иначе был бы ППЦ!
Как выяснилось, классическое английское воспитание девицы благородных кровей любовь от секса категорически, полностью отделяет. Первая понимается как возвышенная близость душ и сердечная дружба. Это – по-человечески, приветствуется и принимается. Второй же – низменный инстинкт, аморальное скотство, заложенное в любого мужика исключительно для продолжения рода. И несчастная “жертвенная овечка” обязана всю эту мерзость стоически терпеть ради счастья материнства. И быть снисходительной к временным “помутнениям рассудка” у любимого, пробуждающим в нем животное.
А самое развеселое, это то, что Оленьке перед замужеством, да и после него, никто на ЭТУ тему так ничего и не объяснил! Даже старшая сестрица. Даже мамуля, которую я искренне считал дамой “о-го-го”, по-женски счастливой не только в браке, но и позже, с этим ее абхазским князьком. И как ты себе все это представляешь?! Такие вот забавные дела на свете белом творятся...”
В очередной раз поблагодарив судьбу за свое рыжеволосое Сокровище, после откровений Вадика Василий внезапно понял, что со временем ему придется, похоже, и Мишкину кое что растолковывать по части интима. Ибо он приходился сыном той же маман, что и Ольга, а объект его воздыханий происходил из семейки, где верховодила чопорная матушка-ханжа с ухватистыми повадками мелкопоместной прусской юнкерши.
Конечно, лучше было бы поручить сие деликатное дельце Вадику, но тут уж – как пойдет. Михаил, слава Богу, сам чопорностью не страдает, значит дичиться подобных тем не должен. Теоретически. А как все сложится на практике, – будем попозже посмотреть. На данном историческом этапе это далеко не самое важное.
Главное, чтобы он смог в Питере сразу поставить себя так, чтобы вся “затронная” Романовская родня раз и навсегда себе уяснила: претендовать на эту “табуреточку” из-за того, что малец Алешка серьезно болен, дело не только бесперспективное, но и опасное. Бесперспективное из-за того еще, что у Николая есть младший брат, который наконец-то вырос из коротких штанишек. Для многих – совершенно неожиданно.
А опасное потому, что ежели что, у него – не заржавеет. Генерал Фок знает. И как его тактичный старший братец, Мишкин цацкаться ни с кем здесь не намерен. Каких бы расфуфыренных павлинов и грозно-бурчащих индюков дядюшки и иже за их спинами из себя не корчили. И уж тем паче не будет он ничьей игрушкой в долгоиграющих замыслах. Скорее все будет с точностью до наоборот: кое-кому, против собственной воли, придется поучаствовать в реализации его, Михаила, задумок и идей. По реформированию русской армии, начиная с гвардии, в частности. Да, и еще: хотелось бы никого не обидеть, но место лепшего друга возле него уже занято. Причем всерьез и надолго...
Их общий план действий на пару месяцев вперед Балк обсудил с Михаилом по пути с Дальнего Востока. Но когда речь зашла о приоритетах, и Василий коротенько рассказал ему о ближайших перспективах Большой игры, Мишкин самым решительным образом высказался за то, чтобы Балк лично возглавил две важнейших, из запланированных на данный момент, операций. Первую – по погрому Лондонского съезда РСДРП, и вторую – по раскрутке маховика ирландского национально-освободительного движения на острове.
На эсэров у спецслужб России пока существовала управа в лице господина Азефа, только поводок его нужно было как можно скорее переложить в правильные, зубатовские руки. С соратниками и наследниками товарища Плеханова все сложнее. Суперагента-провокатора в среде марксистов у Плеве и Ко не было, только мелкие стукачи.
Поэтому идея Балка с похищением “кассира” РСДРП Литвинова и “первопечатника” Гольденберга, для выхода через двух этих деятелей на важнейшие зарубежные источники финансирования российской социал-демократии, а значит и на заказчиков нашей смуты в военное время, показалась Зубатову вполне здравой и сулящей успех.
