Мы пронеслись по мощёной улице, сопровождаемые гневными кликами. На наше счастье ворота по дневному времени были открыты. Стража удивлённо проводила взглядами двух дюжих молодцов верхом на здоровенной кобыле, а потом набежала толпа преследователей. Томба хлестнул лошадь, она так прянула, что мне стало не до зрелищ.

Мы тяжёлым галопом пересекли мост через Северн. Укрыться от погони посреди римской дороги было негде, поэтому мой товарищ, недолго думая, направил кобылу в лес, влажно шелестевший в четверти мили справа. В чистой дубраве тоже не очень спрячешься, но там можно хотя бы ехать довольно быстро, не забывая лишь склоняться под низко растущими ветвями. И всё же Томба решительно поворотил в низину, где дубрава сменялась непролазной ольховой порослью. Мне приходилось довольствоваться пассивной ролью лишнего груза на хребте кобылы. О богатстве своего тогдашнего опыта я уже упоминал.

В зарослях лошадь невольно перешла на шаг, то и дело спотыкаясь о валежник. Но она бежала на чётырёх ногах, а наши преследователи на двух. Звуки погони начали затихать в отдалении, вместо них мы услышали пение птиц и журчание близкого ручья.

Из всего происшедшего я сделал вывод: если и дальше буду так привлекать внимание, то с надеждами на нормальную жизнь можно распрощаться, везде будет так, как в Глевуме. А это значит, что мне надо расстаться с мечом.

Я размышлял об этом вечером, который мы коротали на берегу всё того же ручья. Мой многоопытный товарищ не рисковал пока выезжать из чащи, и мы весь день двигались вверх по течению, хотя это было долго и утомительно. Путь ежечасно преграждали поваленные деревья или овраги, густо поросшие лещиной; их приходилось далеко объезжать. Я давно сошёл вниз, чувствуя себя увереннее на твёрдой земле, но для хромой ноги Томбы путь через этот бурелом стал бы жестоким испытанием. И всё же дорога в равной мере утомила нас обоих. Так что вечером мы в молчании покончили с ячменной лепёшкой, которая ещё оставалась у нас, и запили водой из ручья. Впрочем, лепёшка была большая, а вода пахла мятой и была приятной на вкус.

Меня никогда не тяготила тишина. А последние пять лет сделали вовсе невыносимым молчуном. Так, во всяком случае, твердил Томба, который никогда не терял присутствия духа и способности всласть поговорить. Заметив, что я верчу в руках меч, Нубиец немедля откликнулся:

- Лонга, зачем он тебе, если ты предпочитаешь сражаться мебелью? Может, уступишь мне?

Он дразнился, как обычно, но то была хорошая мысль. Я помедлил прежде, чем ответить. Вынул клинок из ножен. Ножны были простые, я не трудился найти что-то изрядное. А вот меч, который сделал мне молчаливый грек, – меч был особенный. В тот вечер я обнажил его в первый раз после удара в Колизее. И вдруг почувствовал, что не хочу отдавать. Он был прекрасно сбалансирован, безупречно ложился в руку. И длина идеально подходила для меня. Мне всегда было неудобно биться коротким гладиусом. Но длинные мечи не в почёте у римлян. Незнакомый кузнец, подобно мне, презирал условности: он изготовил клинок, сообразуясь с моим ростом и пропорциями, а не с тем, что считает правильным большинство. Прежде я не понимал этого, но сейчас, когда всерьёз вознамерился расстаться с оружием, вдруг в полной мере ощутил удовольствие оттого, что держу его в руках. Болван из Глевума прав: этот меч заслуживает лучшего хозяина!

Томба с усмешкой наблюдал, как я скачу по ночной поляне, и отсвет костра взблёскивает на длинном лезвии. Ветви ольхи не задерживали его полёт, и я всласть рассчитался с подлеском за наши дневные мучения. Потом отёр клинок и вернул его в ножны, слегка сожалея о том, что это было в последний раз.

- А ты ещё не разучился им махать, - подразнил меня Нубиец. – Я уж подумал…

- Возьми его! – перебил я.

Мой друг не признавал коротких речей.

- Что ты сказал?

- Возьми. Иначе к нам будут цепляться везде, где мы окажемся.

Томба почуял неладное в моём тоне, но всё ещё пытался шутить. Его улыбка сверкала в темноте.

- А почему я должен таскать его за тебя? Тогда плати мне жалование!

- Бог запретил мне убивать.

- Что? Никогда не поверю, чтобы ты, Лонга, заделался христианином.

Улыбаться он перестал, так что я почти не видел его чёрное лицо по ту сторону догорающего костра. Полагаю, он видел меня лучше, так что вместо ответа я просто криво ухмыльнулся, чтобы он осознал всю нелепость сказанного.

- Когда это произошло? – после недолгого молчания откликнулся мой друг.

- После того, как убил Руфина.

Он снова замолк. Сам не знаю, почему я не сказал побратиму о том, что случилось со мною тогда. Должно быть, сам ощущал всё это не вполне сбывшимся. Моя месть и всё, что было после, остались в памяти ошмётками кошмарного сна, который ещё плавает в голове после пробуждения, но потом неудержимо растворяется в дневных заботах. В то время я не испытывал уверенности, что всё сказанное Стилихоном – правда. Но проверять не хотел.

- А почему сейчас?

Я редко теряю самообладание. Надеюсь, что моя вспышка не обидела Томбу.

- Мы с тобой беглые рабы, убийцы, воры. А теперь ещё и конокрады. Поверишь ли, что не об этом я в жизни мечтал!

- Ясно, - ответил он.

Когда хотел, Томба мог быть изумительно кратким.

Я полагал разговор оконченным, но время погодя мой друг произнёс серьёзно:

- Хорошо, я поношу его, пока твоя блажь не пройдёт.

- Томба, ты часто видел, чтобы я блажил?

Он снова осклабился:

- Постоянно, сколько я тебя знаю.

Ну, и как разговаривать с ним о важном?

*

Мы проплутали в зарослях три дня. Дороги больше не было, приходилось идти там, где лес позволял. Томба ехал верхом, я шагал рядом, ухватившись за стремя. По дороге он не забывал учить меня некоторым премудростям жизни в лесу. Впрочем, его премудрости мало подходили для Британии, в чём он вынужден был признаться.

- Мерзкая земля! Здесь совсем не бывает солнца. Чего ждать от страны, где нет солнца? Как определять направление?

То, что мы отчаянно блудили – это полбеды. Хуже был голод. У нас не имелось ни лука, ни копья. Лес кишел живностью, один раз мы вспугнули даже оленя, но нам нечем было охотиться. Томба соорудил пращу, но только единожды ему удалось добыть зайца. Мы съели его, едва мясо подрумянилось. Я был готов постигать лесную науку в любых количествах, но камнем в зайца попасть всё равно не мог.

Мы брели пологими холмами. К счастью, завалы кончились, вокруг простиралась роскошная дубрава, так что можно было вести беседу, не опасаясь сломать ноги, невзначай увлёкшись разговором. Томба наставлял меня, как выслеживать зверя, полагаясь на обоняние. Лес был полон запахов, но они ничего не говорили городскому жителю.

Внезапно мой друг резко дёрнул поводья, останавливая лошадь:

- В этом лесу пахнет смертью!

У меня от ароматов давно разболелась голова. Поэтому я не сразу понял, что именно привлекло его внимание. Тяжёлый запах прели и без того ломился в ноздри.

Мы осторожно прошли ещё немного, но лишь глаза объяснили мне то, о чём Томбу давно предупредил нос. Впереди, ограждая круглый холм с исполинским дубом на вершине, торчали копья с насаженными на них головами. Видимо, эти украшения стояли там давно, потому что плоть с черепов слезала клочьями. Я по-прежнему не различал запах тления в густой волне лесных ароматов, но отрицать действительность было трудно.